Море и яд

‑ Сэнсэй, зайдите, пожалуйста, в общую палату. Один больной с утра температурит, ‑ сказала медсестра за спиной Сугуро.

Сугуро молча кивнул.

‑ Сегодня в палату никто не приходил: ни Асаи‑сан, ни Тода‑сан. Наверное, операция была?

‑ Нет..

‑ Но как же, ведь и старшей сестры не было, а нас почему‑то ни с того ни с сего отправили копать бомбоубежище...

Сугуро исподлобья посмотрел на сестру, но она, простодушно глядя на него, ждала ответа.

‑ Хорошо, сейчас приду. Принесите, пожалуйста, стетоскоп.

Когда он вошел в общую палату и на него с белевших в полутьме коек уставились больные, он вздрогнул. Опустив глаза, он побрел между койками. «Не могу я больше смотреть на больных, ‑ с мукой подумал Сугуро, ‑ ведь они ничего не знают».

Температура поднялась у старика, лежавшего на койке его «бабушки». Увидев доктора, он пролепетал что‑то, и губы его искривились, обнажив фиолетовые беззубые десны.

‑ Он говорит, мокрота его душит, ‑ сказала с соседней койки Мицу Абэ и, посмотрев на старика, добавила: ‑ Видишь, сэнсэй все‑таки пришел...

Сугуро осторожно взял больного за руку. Рука была настолько тонкой, что он легко обхватил кисть двумя пальцами. Ощущая сморщенную, словно запыленную, кожу, Сугуро невольно вспомнил руки его «бабушки».

‑ Сэнсэй, помогите ему, ‑ пробормотала Мицу.

Лифт с тяжелым скрипом спускался в темный подвал.

‑ Как противно он скрипит! Может, смазка кончилась? ‑ сказала Уэда, глядя на облупившийся потолок кабины.

Но старшая сестра Оба не ответила. Она стояла с закрытыми глазами, прислонившись к стене. Уэда показалось, что у старшей сестры более осунувшееся лицо, чем обычно. Она впервые видела лицо Оба так близко и, глядя на ее волосы, выбившиеся из‑под белой шапочки, поразилась, что та совсем седая.

«Оказывается, она уже старуха», ‑ подумала Уэда и неприязненно окинула взглядом старшую сестру. Когда еще давно, до замужества, Уэда начала работать в этой больнице, Оба, поступившая на четыре года раньше ее, была простой медсестрой.

Врачи ценили Оба, державшуюся обособленно, не заводившую подруг и всегда ходившую с непроницаемым лицом, но сестры сплетничали за ее спиной, считая, что Оба выслуживается перед начальством.

Оба никогда не пудрилась и не красила губы, как это делали другие сестры. Немыслимо было представить, что ее скуластое мрачное лицо может нравиться мужчинам.

«Потому‑то и вылезла в старшие», ‑ с завистью и ненавистью подумала Уэда.

Когда лифт остановился в подвале, Уэда выкатила коляску с носилками в холодный коридор. Голые лампочки тускло освещали запотевшие трубы на потолке. Когда‑то здесь помещались ларек и кафетерий. Теперь этот заброшенный, пропыленный подвал использовался как бомбоубежище.

Когда Уэда покатила было коляску к моргу, помещавшемуся в конце коридора, Оба, до сих пор молча наблюдавшая за ней, отрывисто бросила:

‑ В другую сторону, Уэда‑сан.

‑ Как, разве не в морг?

‑ В противоположную сторону! ‑ резко повторила Оба, и лицо ее стало еще жестче.

‑ Но почему?

‑ Вас не касается. Делайте, что приказывают!

И покрытая белой материей тележка покатилась по пропахшему сыростью подвалу в другую сторону. Следуя за старшей сестрой, Уэда смотрела на ее угловатые мужские плечи и думала: «Она же сущий камень! Разве в ней есть что‑нибудь человеческое?»

И вдруг ее охватило сумасшедшее желание расцарапать в кровь это непроницаемое, каменное лицо.

Свет тусклой лампочки падал на отсыревшие мешки с цементом, на сломанные лабораторные столы и стулья. Колеса тележки тоскливо скрипели.

‑ Госпожа старшая сестра, ‑ спросила Уэда, нарочно назвав ее старшей сестрой, а не Оба‑сан, ‑ кто вам предложил участвовать в сегодняшнем?..

Но тощая спина Оба даже не дрогнула. Вцепившись в ручку тележки, Оба молча продолжала идти

в темноте. Ее невозмутимое спокойствие рассмешило Уэда.

‑ Не Асаи‑сэнсэй? Мне он предложил. До чего же странный этот Асаи! Представляете, три дня назад поздно‑поздно приходит ко мне домой. Я, конечно, очень удивилась. Пьяный... И вдруг стал ко мне приставать...

‑ Перестаньте, ‑ резко оборвала ее Оба, отняв руки от тележки. ‑ Поставим здесь.

‑ Здесь?.. Разве можно? _

‑ Кто‑нибудь придет за трупом?

‑ Уэда‑сан, все, что требуется от сестры, ‑ это молча исполнять распоряжения начальства.

Простыня, покрывавшая тележку, белела в полутьме. С минуту обе женщины молча сверлили друг друга глазами.

‑ Уэда‑сан, ‑ нарушив, наконец, молчание, сказала Оба, ‑ можете идти домой. Думаю, что нет надобности вам объяснять, что вы должны молчать. Если ваш язык окажется длинным...

‑ Что тогда?

‑ Надеюсь, вы понимаете, что это может повредить профессору Хасимото!

‑ Да, но... ‑ Уэда скривила губы. ‑ Почему я должна беспокоиться о профессоре? ‑ С минуту помолчав, она добавила: ‑ Я вот в отличие от некоторых вовсе не ради профессора участвовала в сегодняшней операции...

Лицо Оба исказилось от ярости, губы дрогнули, она, видимо, хотела сказать что‑то резкое. За все время работы в больнице Уэда впервые видела ее в таком состоянии.

«Ну ясно, так я и знала! ‑ со злорадством подумала Уэда, наконец‑то отыскав слабое место у этого идола. ‑ Оказывается, дуреха влюблена в Хасимото!»

И, повернувшись спиной к старшей сестре, Уэда через запасную лестницу вышла во двор.

Совсем стемнело. Когда‑то., еще до войны, с наступлением сумерек все больничные окна ярко вспыхивали, напоминая корабли, входящие в порт при полном освещении. Сразу вспоминались веселые портовые праздники в Хзката, соседнем городе.

Но сейчас тусклый свет падал только из канцелярии и приемного покоя. Со второго этажа, где находился конференц‑зал, доносились громкие мужские голоса, там пели хором военные песни. Окна в зале были затянуты черными портьерами, но сквозь щели все‑таки пробивался электрический свет.

«Это те офицеры, что приходили на операцию, ‑ подумала Уэда. ‑ Ну и хамы! И жрут и пьют вволю, а у нас соевых бобов и тех не хватает».

Медсестра Уэда привыкла видеть человеческую кровь, так что сегодня она не испытала особого страха. Она не задумывалась над тем, что на операционном столе умертвили человека. Когда профессор Хасимото провел скальпелем по его коже, она лишь представила себе белое тело Гильды и ее возмущенную руку, когда она стучала по столу, узнав, что Уэда хочет ввести прокаин больной из общей палаты. Руки пленного тоже были покрыты золотистым пушком...

«Интересно, профессор расскажет своей Гильде об этой «операции»? Конечно, нет. ‑ Уэда наслаждалась сознанием своего превосходства над этой немкой. ‑ Какой бы доброй, даже святой, ни была Гильда‑сан, она никогда не узнает, что сегодня сделал ее муж. А вот я знаю, знаю!..»

Когда Уэда вернулась домой, в комнате было темно. Она уселась у порога и внезапно почувствовала страшную усталость. Она сама не знала, сколько просидела так, обхватив колени и не сняв даже туфель.

‑ Уэда‑сан, полкуска мыла, что выдали по карточке, я положил на ваше окно. Заплатите потом,‑ глухо прозвучал из глубины коридора голос хозяина.

С шумом хлопнула дверь. В темноте комнаты белели неприбранная постель и обеденный стол. Радио‑

приемник соседей противными скрежещущими звуками передавал сигнал воздушной тревоги.

«Что будет дальше?» Как только Уэда возвращалась из больницы в свою пустую, холодную комнату, грудь сдавливали страшная тоска и одиночество. И так изо дня в день. «Вот и еще один день кончился...»

Да, кончился. Это было единственное, о чем она сейчас подумала. Уэда давно не была в больнице и с непривычки устала и физически и душевно. С завтрашнего дня опять придется брать кровь у больных, убирать мокроту. Гильда будет приходить по‑прежнему в больницу, ничего не подозревая. «Так ей и надо! А старшая сестра Оба... Одна я знаю, что эта дура влюблена в Хасимото».

Сбросив туфли, Уэда включила лампу, затененную платком. Не хотелось разжигать огонь, не хотелось варить в воде соевые бобы и в одиночестве ужинать. По привычке она достала распашонки из стенного шкафа, сшитые для Масуо, и разложила их на коленях...