Женщина, которую я бросил

Annotation

Современный японский писатель Сюсаку Эндо уже знаком советскому читателю своими повестями «Море и яд», «Брак», а также великолепным рассказом «В больнице Журден», который был опубликован в сборнике «Японская новелла».

Родился Сюсаку Эндо в 1923 году, печататься стал вскоре после второй мировой войны и сразу обратил на себя внимание. В 1958 году его рассказ «Белый человек», в котором разоблачались расовые предрассудки, был удостоен одной из высших литературных премий Японии - премии Акутагава.

За два десятилетия Сюсаку Эндо написал много рассказов, повестей, романов, и все они направлены против насилия и зла, против войны, против уродливых проявлений буржуазной действительности. Писатель искренне озабочен судьбой своей родины, он ярый сторонник мира, национальной независимости, общественного прогресса, и его талантливое перо всегда отстаивает эти жизненно важные проблемы.

Писатель не принадлежит ни к одной демократической партии, он католик, но его религиозные убеждения не мешают ему находиться на переднем крае борьбы с силами реакции.

Сюсаку Эндо

Женщина, которую я бросил

Первая запись Ёсиоки Цутому

Вторая запись Ёсиоки Цутому

Третья запись Ёсиоки Цутому

Пятна на запястье (1)

Четвертая запись Ёсиоки Цутому

Пятая запись Ёсиоки Цутому

Шестая запись Есиоки Цутому

Пятна на запястье (2)

Пятна на запястье (3)

Пятна на запястье (4)

Пятна на запястье (5)

Седьмая запись Ёсиоки Цутому

notes

1

2

3

4

5

6

Сюсаку Эндо

Женщина, которую я бросил

Первая запись Ёсиоки Цутому

Без хозяйки дом сирота...

Считают так исстари. А вы, благоразумные читательницы-сестры, заглядывали когда-нибудь в квартиру двух холостяков? Вдыхали спертый воздух их комнаты, видели беспорядок, постоянно царящий в обиталище молодых лентяев?

Если у вас есть братья или любимые - студенты, живущие в другом городе, загляните к ним как-нибудь. Представляю ваше изумление, когда, раздвинув перегородку, вы невольно воскликнете: «Какой ужас!»

Наша повесть начинается в квартире двух молодых людей спустя три года после войны.

(Хочу предупредить читательниц, что, читая эту повесть, им иногда придется краснеть. Заранее прошу прощения и уверяю, что я в этом не повинен.)

В то время Нагасима Сигэо и я, Ёсиока Цутому, были студенты-холостяки.

Из окна крохотной комнатушки, которую мы снимали в местечке Канда, открывался безрадостный вид на здания со следами бомбежек и пожара и безобразные бараки, наскоро выстроенные на месте разрушенных домов. От грязи в нашей комнатке только что не заводились ужи. А летом мы не знали, куда деваться от блох.

Но в те времена даже такую комнату можно было найти лишь с большим трудом.

Мой друг Нагасима Сигэо, хотя и был однофамилец знаменитого бейсболиста, сложение имел отнюдь не атлетическое. Его плоская грудь и выпирающие ребра говорили о плохом и беспорядочном питании. Но по сравнению со мной он выигрывал: невероятно худой, я к тому же хромал на правую ногу после полиомиелита, которым болел в детстве.

Мы оба не часто показывались в университете. В деревнях тогда голодали, и мы не могли рассчитывать на посылки из дома, поэтому, как большинство студентов, вынуждены были искать дополнительного заработка. Но наши заработки мало напоминали легкие заработки современных студентов-ловкачей, которые, играя в джаз-оркестрах, умудряются зашибать по нескольку тысяч; мы работали грузчиками и разносчиками тяжелых электроприборов при торговых лавках, продавали на пляжах фруктовое мороженое и лотерейные билеты - словом, брались за любую работу, которая сейчас покажется зазорной для юноши в четырехугольной студенческой фуражке.

Мы мечтали о девушках, все равно каких, пусть даже уличных красотках - прошу прощения за непристойность, - но в то время мечты эти были для нас заветными. Однако даже уличные девки в послевоенные годы воротили нос от бедных студентов, живущих на случайные заработки.

- Сейчас бы хорошую бабенку, - вздыхали мы, валяясь на грязных тюфяках, когда не удавалось найти работу. Мы закрывали рот и нос марлевыми повязками не потому, что были больны, просто комната не убиралась месяцами и от пыли было нечем дышать, а убирать нам не хотелось.

Однажды осенью, в полдень, когда лучи солнца словно процеживались сквозь жалюзи, а в чистом воздухе отчетливо раздавался далекий голос Касаги Сидзуко, певшей по радио, мы сидели на корточках на наших сальных тюфяках и ели картофельную похлебку, сваренную на электроплитке. Слабый аромат супа мешался с вонью грязной постели, и я почему-то вспомнил запах родительского дома, запах материнских волос и кожи. Равнодушная синева осеннего неба и эти полузабытые запахи навеяли на меня тоску.

- Эй ты, если не будешь есть, отдай мне, - облизывая миску, взятую в закусочной, Нагасима жадно смотрел на меня.

- Ты и так две лишние ложки взял!

- Черт подери, так больше жить нельзя. Не только тело, но и душа увязла в грязи.

Нагасима иногда вдруг становился сентиментальным, пускался в воспоминания и начинал рассказывать о своем детстве, которое прошло в префектуре Яманаси - горном краю, покрытом виноградниками.

- Осень, - вздыхал он. - У нас осенью начинается сбор винограда. Гроздья тяжелые, налитые, на солнце просвечивают, а деревянные подпорки гнутся под ними. Девушки в соломенных шляпах, обернув икры обмотками, собирают виноград в корзины. Когда они, выпрямившись, тянутся за кистями, между подолом и обмотками видна белая полоска кожи. Я тогда мальчишкой был, сорванцом, а уже чувствовал в этом что-то прекрасное.

Работая палочками, Нагасима, казалось, и сейчас видел перед собой соблазнительную картину. А я старался представить задорных деревенских девчонок, озаренных осенним солнцем, их округлые белые коленки. Какое счастье собирать виноград рядом с ними!

- Ну ладно, хватит, - голос Нагасимы вернул меня к невеселой действительности, - пора идти. Сам знаешь: будут деньги - будут и девушки, - Нагасима быстро встал, сбросил с себя засаленный ватный халат и схватил наш единственный чемодан, который стоял в стенном шкафу.

- Все грязное! - крикнул он, выбрасывая из чемодана рубашки и трусы; сейчас он очень напоминал собаку, лапами роющую землю. - Неужели нет ни одной мало-мальски чистой тряпки? Ну и грязища! А все потому, что ты даже в бане не моешься как следует.

Но ведь мы бросали в чемодан грязное белье, и Нагасима прекрасно это знал.

Правда, в начале нашей совместной жизни у каждого из нас было свое белье, но незаметно мои рубашки перешли к Нагасиме, а его трусы - ко мне. К тому же мы, чтобы не утруждать себя стиркой, обычно выбирали более или менее сносное белье из горы давно не стиранных вещей.

(Читательниц прошу не морщиться, я уже предупреждал. Не только я и мой приятель, но и ваши братья и ваши любимые - все мы, холостяки, так живем...)

Простились мы с Нагасимой вечером в тесной толпе у вокзала Очаномидзу. Он отправился в богатый квартал прогуливать собаку одного господина. Это был пойнтер, и в еду ему ежедневно добавляли масло и молоко. Даже в послевоенной Японии находились люди, позволявшие себе подобную роскошь.

Спустившись с горы Сюнгадай, я отправился в контору Всеяпонского общества по оказанию помощи нуждающимся студентам. Хотя это заведение и называлось громко конторой, помещалось оно в комнатушке облезлого барака, куда то и дело входили студенты. В этой крохотной комнатке многим помогли найти дешевое жилье или работу.

Перед конторой, греясь в слабых лучах осеннего солнца, стояли студенты, все такие же худые, как я. И одеты они были неважно: многие в военных гимнастерках, некоторые в поношенных костюмах.