Blue valentine

Структура и мир облаков были прихотливы и необъяснимы: тут свои горы, равнины, немыслимый крен второго облачного слоя, бросающий козырек тени на первый. Врезались в облака, как в лес, с содроганием и мгновенной потерей ориентации, словно при падении в воду. И вдруг из киселя бывшей тверди — свинцовое море, его, домашнее, почти позабытое…

Мертвая заснеженная античность побережья: так это, наверное, увидели аргонавты.

Двенадцать лет спустя. Уже один.

Юг: рядом со взлетной полосой паслась лошадь. В иллюминатор было видно кладбище бутылок и мандариновых корок. Батумская “таможня” — это куча ненадежного вида мужиков без формы (но с оружием), что сторожит узкую дыру запасного входа на задворках аэровокзала, куда их и направили через все летное поле. Кажется, он был единственный русский, прилетевший этим рейсом. И мрачные грузины с автоматами активно пытались показать ему власть и раскрутить на деньги (“таможенные сборы”).

— Ты кто? — спросили они (уже порывшись в его паспорте).

Вот она: вечная проблема “идентификации” — необходимость объяснять кто ты есть (неизменная во всю его жизнь). Раньше он в таких случаях отвечал “художник”. И был не далек от истины. Теперь говорил “журналист” — и в чем-то был прав.

Вещи долго никто не вез, а потом никто не разгружал. Он влез в грузовик, стал передавать сумки вниз, пока не нашел свою.

Кое-что он знал о Батуми. Связи нет. Телеграммы опаздывают. Письмо, словно бутылка с sos’ом, плыло два месяца.

Странно: его никто не встречал. За десять штук он взял частника на микроавтобусе “форд” и поехал по указанному адресу. По дороге расспрашивал шофера о жизни. Перебои с электричеством, отопления нет, газа нет, бензин, впрочем, есть — 600 руб.

Многое можно было понять просто глядя в окно. Ободранный серый город. Мало людей. Отсутствие уличной жизни. Нищета и неблагополучие, бросающиеся в глаза, действовали как холодильник. При плюсовой температуре Захару стало холодно.

Водитель не только крайне странно вел машину — резко, не останавливаясь, словно в анекдоте, на светофорах, он, оказывается, был еще и излишне самоуверен: никак не мог найти улицу в этом небольшом городе. И местный страж порядка был не в силах ему помочь.

— Может быть, это бывший проспект Сталина? — спросил он.

— Может быть, — ответил Захар.

Вот он и “дома”. Он почти не мог узнать места. Все здесь сильно пообносилось, ободралось и имело страшно захолустный вид.

Ему открыла незнакомая старушка.

— Муртаз, это тебя! — закричала она.

— Кто? — доносится из глубины квартиры.

— Какой-то молодой человек.

В проеме темного коридора появился Муртаз. Он изумленно посмотрел на Захара, стоящего на еще более темной лестнице, и не мог понять, кто это. К тому же они не виделись несколько лет.

— Как, ты?! — Он наконец-то узнал. — Откуда?! Почему не написал?

— Я послал телеграмму.

— Мы ничего не получили… Грета, смотри, кто приехал! Это же сын Михаила!

Захар переполошил весь дом, чувствовалось, что они отвыкли от гостей “оттуда”.

Ему срочно на спиртовке согрели суп. Стали рассказывать про свой город.

Он считался спокойным: аджарский властелин Абашидзе охранял границы российскими пограничниками. Снаружи же — грабили, останавливали поезда. Поэтому жили изолированно. В Тбилиси было еще хуже и страшнее.

Половину суток не было света. Горячей воды не было. Отопления не было. Предприятия стояли. Газа не было. Газет не было. Телевизор по ночам — первая российская с плохим изображением. Еще тбилисская или аджарская, непредсказуемо и своенравно.

Увеличенная пенсия — 90 тыс. купонов (900 руб.). Картошка — 40 тыс. Хлеб по карточкам 400 грамм на человека. Еду грели утром и прятали в одеяла.

От былых грузинских застолий ничего не осталось. Не было даже вина.

Его хозяева курили по-черному: все-таки занятие. К ним присоединилась соседка — та, что первая встретила Захара и которая была здесь как дома. Иногда она приносила хлеб и сплетни, услышанные в очередях. Промеж себя они говорили на странной смеси русского и грузинского, произвольно и легко переходя с одного на другой. Ходили пешком, пили чай из термосов, вегетарианствовали — и говорили, говорили. Шутили: здоровый образ жизни. Все это его слегка покоробило. С непривычки все показалось слишком мрачным.

Два года уже они худели и “здоровели”. Продавали вещи. В квартире изо рта шел пар. Вечером с проживающей у них веселой 72-летней “тетенькой”, спасенной из Тбилиси, Захар раскладывал пасьянс и спорил о религии (она неверующая, но чтила экстрасенсов и летающие тарелки). Сидели за пустым столом — одетые, завязанные в платки, словно эскимосы в чуме.

Ночью он спал во всей одежде.

Утром Захар спустился к почтовому ящику и принес свою же телеграмму. Стоило дать ему ее с собой.

Ему дали ключ и отпустили на волю. Вышел на улицу: погода значительно выиграла против вчерашней. А он был как бы “отдыхающий”, вероятно, единственный на весь город — и пошел отдыхать в местный парк.

Как бы они ни жаловались — это был рай земной. Солнце, пальмы и снег (“Асса”). Чудесный запущенный город. Вновь увидел зелень: магнолии, лавр, какое-то “ложно-эскулапово дерево”. Черное море, впервые за семь лет. Совершенно не в сезон.

Смешно, они считали русских трудолюбивыми и аккуратными. Там, где требовалась точность и обязательность, у них всегда работали русские. “Как у нас — немцы, — подумал Захар. — У нас много общего: русские — недополучившиеся грузины.”

Они уверены, что в России-то все будет хип-хоп. Их бы устами…

Ближе к обеду начался чисто академический разговор о грузинской кухне. Различалась западная и восточная. В подтверждение он ел “чадо” — домашний хлеб из кукурузной муки. По-грузински следовало есть руками, кроша и макая чадо в подливку, бульон или сок рыбы.

Жил он опять с людьми читающими. Рассказывали про папашу Гамсахурдиа, знаменитого писателя и скверного человека.

Смотрел оружие. У Муртаза был целый арсенал. Миленький газовый и тяжелый вороной пистолет аргентинского производства: они тут все подготовились к обороне.

Грузия туркенизировалась. Прежде жалкая, как все советское, и экзотическая — ныне она все менее узнавалась как что-то свое, все более возвращалась к своим азиатским корням. Пожалуй, здесь построят капитализм по-турецки быстрее, чем в Москве, решил он.

Вечером пришла еще одна соседка, молодая женщина, которой все равно нечего делать. При керосиновой лампе нагадала ему Бог знает что на кофейной гуще. Кажется, что-то угадала… 72-летняя “тетенька” рассказывала еврейские анекдоты.

Он понял, как плохо приспособлены современные города к войне и осаде. Картонные стены и невозможность добыть тепло домашним способом — превращали квартиры в склеп и холодильник для живых. Грузия, как и все остальные, перешла на “цивилизованный” советский тип жилья — без каминов, печей, труб, беззащитный при любой аварии, рассчитанный на стабильную жизнь в тысячелетнем советском рейхе.

Тут была одна фотография на стене, 92-го, кажется, года, где присутствовали некоторые небезызвестные ему лица. Он старался не смотреть на нее. Поэтому, наверное, все время смотрел. Ночью приснился утонченно-изуверский сон: как пришел “домой” и оказался в большой компании, в которой он никому не был нужен. Все были веселы и при деле, один Захар смешон и досадлив. Ближайшие когда-то люди стали хуже чужих. Они не только уничтожили настоящее, это пустяки. Они уничтожили прошлое. Это и было главным кошмаром. И он все искал и не находил какие-то вещи и все время наступал кому-то на ноги. Последнее, что было здесь его — потеряно и исковеркано.

…Хапи — местный базар. Европейская одежда, ширпотреб, разнообразие обогревательно-осветительных приборов. От местного колорита тут остался только сыр сулгуни. Завал курток и штанов, гораздо лучше тех, что реально носили на себе грузины: драность и затрапез, особенно на детях, почти что маленьких бродягах. А двенадцать лет назад изображали из себя франтов.