Blue valentine

Наверное, он упустил свой шанс. Ясно, у него не было опыта в этих делах: охмурять, создавать прозрачную завесу, постепенно приближаясь, и, наконец, встать вплотную, так что пути для побега уже нет.

Или он мало этого хотел?

Он никогда не знал, когда надо переступить границу, отделяющую человека от человека, и которую могут переступить только мужчина и женщина. Когда две совершенно независимые личности, два острова в океане вдруг становятся просто мужчиной и женщиной, и с этого момента начинают умопомрачительно и неподобающе доверять друг другу, словно знали они друг друга вечность.

Лишь в благородной любви я грешен!

Увы.

Все же у него имелись мысли о некоем своем пути. Этот путь не обязательно предполагал одиночество. И если твой прежний спутник потерял веру в оправданность претерпеваемых невзгод, то отчего бы не найти нового спутника, более способного обольщаться абстракными ценностями и не насущно нужными красотами?

Но, как инстинктивно подозрительный разведчик, Захар все пытался понять: не попал ли он в руки другого разведчика, не предаст ли тот его в последнюю минуту? И он не мог этого решить.

В Даше всегда сквозила какая-то неопределенность. Закрытая на все замки, она что-то скрывала: ранимость или панический страх жизни — под видом железного самообладания и даже самоуверенности на грани высокомерия. Сегодня она была доступна и ласкова, завтра — жестка и неприступна. Иногда казалось, что она лучше всех них, иногда — хуже. Это тоже прельщало в ней, но никак не давало полюбить ее как что-то свое.

А у него все же была своя гордость и своя ответственность, не пускавшая его всю жизнь в оголтелые плутания по кривым переулкам. Может быть, потому, что он не стремился к тому, что просто, в чем была очевидная сладость.

“…Я как хемингуэйевский леопард с Килиманджаро, который, конечно, не сбился со следа, потому что в этом деле нет совсем никакого пути, но который шел верно, пытаясь стать больше, чем леопард… Смысл этого утверждения, может быть, лишь в том, что я так же мертв…”.

Захар думал о скуке, испытываемой рано или поздно всяким мужчиной от секса, от соседства в постели с женщиной, особенно когда жарко, не спится и тоска. Но бывают моменты, когда жена странным образом вновь становится твоей любимой женщиной… (Она вернулась.)

Казалось, они опять любили друг друга, надолго ли? Произошел ли перелом? Дай Бог! — думал Захар. Значит, конец “мечтам”? Пусть так. Оксана считала, что он не очень обрадовался ее возвращению. Наоборот: если бы так можно было бы избавиться от неопределенности!

Он еще ничего не знал, возвращаясь домой, встав за плиту, чтобы сделать обед, потом усевшись писать статью.

Вечером она призналась, наконец, — что любит другого, — и его, а не только его… Он давно это чувствовал. Сидела перед компьютером с отсутствующим лицом, о чем-то думая или, напротив, пытаясь забыться. И так почти каждый вечер, как другие — пьют. Он не мог больше этого видеть!

Роковая ошибка Толстого: я дурен — и вы такие же. И еще хуже, ибо не видите, а я вижу! Отсюда все глупые выводы и максимализм. Не любил Лев Николаевич человека — и не верил, думая, что смотрит на человека, а смотрел в зеркало.

Это — читая “Крейцерову сонату”… Захар читал все про “любовь” и “измену”. Хотел узнать то, что чувствуют другие в его ситуации (а когда-то — просто читал). Хотел научиться отрицать любовь — и женщину. Хотя “измены” еще нет — изменила лишь душа, не тело. Значит — изменилась душа. А он и не заметил или не хотел замечать.

Постоянная диалектика жизни: зло, получающееся из добра, смерть, выходящая из тела Брахмы… Из того, что повезло, что они встретили нужных людей, что в нужный момент оба оказались готовы, а потом много раз испытали и профессиональное и моральное удовлетворение — ныне мучительное несчастье… оставленность, неопределенность, глупость (глупое положение). С другой стороны — он и сам постарался, да и не без греха. Поэтому, может быть, не только несправедливость и диалектика, но и справедливость, и осознание некоторых вещей, и даже возвращение чувств, как всегда бывает при утрате. Положительный опыт утрат.

Он вспомнил свою молитву на склоне горы. Такого унижения еще никогда не было. Это не укладывалось в нем. Это мучило, как напоминание, что один на один он не справится с жизнью, как приближение к устанавлению истин простых и страшных. Он вспомнил Бердяева: отрицание Бога возможно на поверхности, не в глубине…

…Вот о чем он думал перед самым концом… Они ему устроили День всех влюбленных!…

II. Мертвый сезон в Батуми

Во “Внуково” бестолочь, уныние. Грязный, драный аэропорт, билет — 150 тысяч, два рейса в неделю, только “коммерческие”. Да и те неизвестно — летают ли: за отсутствием топлива или пассажиров? Так все убеждало в постоянстве веселья и грязи, в которой поблескивали бриллианты “свобод”.

То, что самолет мог улететь позже — это понятно. Но самолет мог улететь раньше. Поэтому приезжать надо было за полтора часа — не ошибешься. Бессмыслица, принимавшаяся со смирением — и удовлетворением, что она не застала врасплох.

Над воротами для выхода пассажиров рейс обозначен загадочной буквой “Ю”. Одетый перспективно “по-южному” (может быть, отсюда и “Ю”?) — Захар понемногу давал дуба в ожидании неба. Рейс, конечно, задерживался.

Много мыслей, много времени. Нервный полустрах — последний раз он летал почти тридцать лет назад — и готовность, желание рисковать. Мчатся туда, где долгая вялотекущая война. К войне поближе. В небо, где война всегда — с судьбою, случаем, убитый заранее — и потому увитый спокойствием. Молитесь за меня!…

Вырвавшиеся слова вполне поместились в отведенное администрацией время.

Отлет напоминал отплытие на яхте контрабандистов: мимо багажного отделения тащили огромные тюки в салон, забив сумками и ящиками все свободные места. Толпа “провожающих” — толстых, здоровых грузин. Подходили к сидящим, говорили что-то по-своему, и те вставали и уходили. По требованию пилота освобождали проход: новая перетасовка коробок. Новая трата времени.

Вообще, все было очень вольно. “Провожающие” грузины свободно гуляли по аэродрому, какие-то национальные люди задолго до взлета сидели в салоне и пили коньяк, никто не пристегивался и даже не садился. А самолет был маленький, Захар никогда такого не видел (украинской авиакомпании). И загружен, вероятно, был как черт. Непонятно, как взлетит. Легко было догадаться, почему столько их падает.

Жуткое ощущение взлета. “Молитесь за меня…”

Вдруг невероятное солнце! “Надо жить над облаками!” — подумал он. Вверху был роскошный черный космос. Внизу — арктический континент. Облака под ним, упругие, как взбитые сливки, производили впечатление твердой поверхности, по которой можно ходить. Мозговые рельефы, бороздочки, морщины. Даже две колеи, оставленные каким-то небесным грузовиком. Действительно “твердь”, как в Библии. От солнца в салоне жарко.

Поверхность расчистилась, и на дне неба расчертилась агрокультурная “плитка”, белая от снега, пересекаемая поблескивающими трещинами рек и паучьими клубками поселков: орнаменты, линии, чертежи, метафизическая геральдика больших расстояний и широкого обзора. А вдали появились горы.

“За это не жаль рискнуть смертью!” — решил он. (В огромную цену билетов должна входить плата за зрелище.)

Горы, как кошки, прыгали за самолетом, пытаясь потереться о него боком. Холмы под снегом морщились, как полуспущенная надувная подушка. Как все меняется, остраняется от замены точки зрения: это другой мир, вообще не Россия. У этого еще нет имени. Ничейная земля, художественный объект. Справа появилось что-то вроде двугорбого верблюда — Эльбрус: гладкая ледяная громада, лоснящаяся подтаявшим снегом. Трудно было поверить, что горы бывают такими острыми: словно грудь девушки.

До гор летели два часа. Отсюда сверху они удивили: частокол вершин, непроходимая белая чаща! Рекламно облетели их по параболе, так что Захар увидел их в нескольких ракурсах. Словно кино. А еще говорят, география не лечит!