А вы не ждали нас...

— Стойте! — воскликнул вдруг Петя, стоявший у окна. — Зоя идет. Вы столкнетесь!

— А тебе что до этого?

Мишка ощерился, но, увидев неподдельный ужас в глазах Пети, сжалился.

— Не столкнемся, — сказал он — Выше поднимусь.

Мягко, но прочно щелкнул замок за его спиной. Мишка представил себе маленького человечка за дверью и досадливо плюнул под ноги. Внизу хлопнула дверь. Послышался детский голос, потом женский. Мишка поднялся на один пролет и остановился. Сквозь прутья перил он увидел, как Зоя легко взбежала на площадку и, нажав кнопку звонка, поставила рядом с собой ребенка. Никаких косичек, бантиков... Волосы падали на плечи. Резким движением головы Зоя отбросила их назад. Открылась дверь и тут же захлопнулась со знакомым щелчком. Все.

Мишка спустился вниз, пересек двор, прошел полквартала пешком, потом поймал такси. В аэропорт он успел как раз вовремя — самолет отправлялся через полчаса. В Хабаровске у него был выбор — лететь сразу на Зональное или с пересадкой в Южном. Мишка выбрал прямой вариант. До отлета он успел выпить в прозрачном ресторане возле аэропорта, причем выпил настолько крепко, что его не хотели даже пускать в самолет, но все уладилось. Над Татарским проливом он спал, спал Мишка и над островом, а проснулся, уже когда самолет шел на посадку в Зональном и за иллюминатором мелькали черные флажки посадочной полосы. Окончательно Мишка пришел в себя только в автобусе. Дорогу еще не расчистили после бурана, и машина часто останавливалась, пропускала встречные лесовозы. Мишка равнодушно рассматривал снежную пустыню, черные ветки лиственниц и уже возле самого поселка вдруг с удивлением обнаружил, что у него есть чем потешить ребят.

«Ну а ты?» — спросят они.

«А что я... Взял его за грудки и... Как раз напротив стена была... Сейчас там проход. Подровнять только немного осталось».

«А она?» — спросят ребята.

«Что она... — скажет Мишка. — Известно, баба».

И все рассмеются понимающе, и Мишка вместе со всеми, хотя он даже не представлял, что стоит за этими словами. Да и стоит ли за ними что-нибудь, кроме желания отгородиться от вопросов, защититься как-то...

Он шумно ходил по коридору общежития, громыхал сапогами, громко переговаривался с ребятами на стройке, но не мог, не мог заглушить в себе беспокойства, не мог избавиться от какой-то неуверенности. Больше того, он не хотел и возвращения прежнего своего состояния, беззаботного и легкого. А еще ему временами казалось, что никуда не летал, что и Петя, и Зоя с мальчишкой приснились в долгую ночь под завывание тайфуна, что стоит заказать разговор с Москвой — и все станет на свои места. Но две пустые диковинные бутылки под кроватью, купленные в московском гастрономе, неопровержимо доказывали обратное.

Ребята, конечно, заметили перемену в Мишке, его уязвимость. Он, как и прежде, мог, не задумываясь, ответить на шутку, подковырку, но теперь все видели, что отвечает он чуть ли не с болью, делая над собой усилие. Появилось у Мишки ощущение, будто занимается он не своим делом и живет не там, где ему положено жить, будто эти три года как-то загипнотизировали его, внушили что-то чужое ему, совсем чужое.

После работы он не торопился в общежитие, бродил по берегу, ссутулившись и сунув руки в карманы. А перед глазами покачивалась решетка лестничного пролета, а за ней — Зоя со своим пацаном. И их голоса. Почему-то хорошо запомнились голоса, они будто записались в нем на чем-то...

Однажды, когда он вот так прогуливался по берегу, поддавая ногами комья лежалого снега, его вдруг охватила острая, как приступ, тоска по самой обыкновенной пыли. Он невольно представил себе, как идет плохонькой проселочной дорогой, как обгоняет его дребезжащий грузовичок, поднимая в воздух клубы горячей пыли. И он ничего не видит, пыль оседает на волосы, на лицо, скрипит на зубах. Мишку захлестнула волна горького, несбыточного счастья.

Тогда же к нему подошел Андриян. Некоторое время шел рядом, молча, искоса поглядывая на Мишку, чуть шевеля красными оттопыренными ушами. Потом тронул за рукав, остановил.

— Ты вот что, Мишка, — сказал он, — ты мотай отсюда подобру-поздорову. Понял? Мотай, пока не поздно.

— А что, может быть поздно? — Мишка хотел задать этот вопрос куражливо, но не получилось, вышло как-то уж больно всерьез.

— Как бы уж не было поздно... — Холодный сырой ветер высекал из красных глаз Андрияна слезы, и они рывками скатывались по щекам, застревая в рыже-седой щетине. — Мотай, Мишка, мой тебе совет.

— Ох, Андриян! — тяжело перевел дыхание Мишка. — Было бы куда...

— Образуется, — спокойно сказал Андриян. — Все образуется. Там. А здесь ты ничего не выходишь. Душа поболит, поболит, ты ее полечить захочешь... А когда лет через двадцать протрезвеешь... Мотай, Мишка. Да что я тебе говорю, ты уж и так весь там... Баба-то твоя небось живет с кем-то?

— Живет, — открылся Мишка.

— Нехорошо это, — Андриян нахмурился, опустил голову, сочувствуя.

— Хорошего мало.

— Надо бы порядок навести... Пожила, и будя. И вот что, Мишка, ты не швыряйся бабой-то, это в анекдотах с той пошел, с этой пришел... В жизни-то маленько иначе, в жизни вона как получается.

— Пацан у моей родился, — неожиданно сказал Мишка, глядя на потемневшие к весне прибрежные торосы.

— Вот те на! — вырвалось у Андрияна. Но он тут же поправился: — Пацан — это хорошо. Кормилец вырастет.

— Так не мой пацан-то! Не мой!

— Будет твой, — просто сказал Андриян. — Вырастишь — и твой будет. А тот... папаша, он уж получил свое. Хватит с него. Перебьется. Неча по чужим женам шастать.

— Да он тоже вроде парень ничего...

— И опять хорошо, — рассудительно проговорил Андриян. — Дельный парень без бабы не останется. Там, говорят, «Исабель» возвращается... Пронесется — и мотай. Телеграмму дай, пусть встретит, цветы на стол поставит, пирог испечет, чтоб все было как у людей. Пацана пусть принарядит, чтоб понравился он тебе, а ты про гостинец не забудь... — Андриян быстро взглянул на Мишку, помолчал, будто собираясь еще что-то сказать, но повернулся и, глядя под ноги, зашагал к общежитию.

Мишка проводил его взглядом, поднял голову и долго искал в небе еле слышный самолет, а найдя в просветах между облаками серебристую искорку, обрадовался, будто только за этим и было дело.