Полная безнаказанность

Обе ветви благополучно пережили XIX век: старшая — в «Ла Дигьер», младшая — в Брюсселе, Шарлеруа и Париже. Катастрофа произошла в 1917-м: «тогдашний» Антуан поучаствовал в «русском займе». Окончательно он не разорился, но образ жизни пришлось существенно изменить. Потом случился крах 1929 года. Антуан сумел избежать бесчестия: он все продал, и они с женой отправились жить к его брату Октаву в «Ла Дигьер».

Братья не жалели сил, чтобы обеспечить своим семьям достойную жизнь, оба нашли работу, но упадок было уже не остановить. За парком следить перестали, разбили огород — вкуснейшие овощи, которое я ел на жаркое в обед, сорвали прямо с грядки, лужайку превратили в пастбище и пустили туда овец. У Антуана родился сын, у Октава в 1947-м — дочь Альбертина, мать Шарлотты и Сары.

— Она вышла замуж за своего кузена, такого дальнего, что можно было не опасаться последствий. Ей не пришлось менять имя: она была ла Дигьер и осталась ла Дигьер. Сыновей Альбертина не родила, так что имя может исчезнуть, конечно, если малышки не последуют примеру своих матерей.

— Последуют примеру?

— Ни та, ни другая замуж не выходили. Шарлотта была помолвлена с молодым Трамбле, который за три дня до свадьбы погиб в авиакатастрофе. А вот Сара так и не захотела сказать, от кого она родила Адель. В наши дни это никого не волнует.

— Адель — это та, что захватила большую гостиную?

— Да.

Внезапно меня осенило.

— Пишущая машинка принадлежит ей?

— Единственная вещь, которую она терпит на своей территории. Знаете, Адель никогда не видела эту комнату обставленной: к моменту ее рождения все уже было продано.

На этом месте наш первый долгий разговор с Мадлен прервался: во дворе раздались голоса — возвратились Адель и Клеманс. Легко себе представить, с каким интересом я их рассматривал: две прелестные юные особы четырнадцати и шестнадцати лет, живые и изящные, они поздоровались со мной так, словно мое присутствие здесь было чем-то само собою разумеющимся, расцеловались с Мадлен, налили себе чаю и принялись рассказывать о случившихся за день событиях. Я был поражен их сходством: светловолосые стройные кузины выглядели сестрами. Адель болтала, не закрывая рта, более сдержанная Клеманс с удовольствием наблюдала, как она смеется и резвится.

Я решил, что мне пора откланяться.

У меня в комнате, — правильнее будет сказать, в комнате мадам Альбертины, — спал на подушке белый кот. Мне хотелось прилечь, но я не из тех, кто станет тревожить кошачий сон. Я потянул к себе стул, но увидел, что на нем расположился другой кот, черный. Несколько секунд мы с удивлением смотрели друг другу в глаза, потом он сладко зевнул, потянулся и спрыгнул на пол, великодушно уступив мне место.

Сидя за столом в спальне Альбертины, я сделал первые записи. Я завзятый писака — термин вышел из употребления, но мой старый Ларусс 1906 года дает ему следующее определение: «тот, кто много пишет, кто любит писать», — я люблю играть с синтаксисом и грамматикой, мне нравится движение пера по бумаге, я получаю чувственное удовольствие, вычерчивая ровные, округлые, перетекающие одна в другую буквы. Компьютером я пользуюсь лишь по необходимости и всегда спрашиваю своих корреспондентов, получили они мое письмо или нет. Нередко мой вопрос ставит их в тупик: «Ваше письмо? Я получил мейл». А ведь письмо остается письмом, даже если оно послано по электронной почте. По-английски mail означает «почта», «корреспонденция», а не «письмо» — для этого есть слово letter. Замусоренность языка некорректными англицизмами меня раздражает. Когда я остаюсь один на один с листом бумаги, никто не мешает мне наслаждаться красотой языка, не хмурит брови при виде глаголов в имперфекте сослагательного наклонения.

Я пытался воспроизвести речь Мадлен, замечательной незасоренностью новомодными словечками и выражениями. Выговор выдавал в ней уроженку здешних мест: голос ее звучал певуче, будто лаская слова. Я целиком погрузился в свое занятие и был немало удивлен, когда в мою дверь постучали и выяснилось, что уже восемь.

Шарлотта была единственной из обитательниц дома, с кем я не успел познакомиться. Она только что вернулась с работы и, когда я вошел, как раз заканчивала рассказ о клиенте, который отнял у нее два часа драгоценного времени, потому что стеснялся признаться, что ничего не смыслит в своем новом программном обеспечении. Тем не менее Шарлотта уже знала, кто я такой, и поздоровалась, назвав меня по имени. Довольно высокая, волосы до плеч, светлее, чем у сестры и девочек, — такие сильно выгорают на солнце, мягкие шелковистые и блестящие, как в рекламах шампуня. Ее наряд — рубашка мужского покроя, прямая юбка и высокие каблуки — чем-то напоминал мужской костюм. Хотя она говорила о том, что ее явно раздосадовало, выглядела при этом совершенно спокойной и оттого еще более красивой. Мне всегда нравились уравновешенные женщины — они подобны мирно спящим водам. Впрочем, случались и разочарования: не всех дам мне удавалось «разбудить»! Но Шарлотта к числу «спящих» явно не относилась, это я очень скоро понял.

Меня посадили в конце стола, справа расположились Сара и ее дочь Адель, слева — Шарлотта с Клеманс и Мадлен. Я заметил два лишних прибора и с трудом удержался, чтобы не спросить, кто еще должен прийти и почему мы их не ждем. Ужинали мы тем же, что подавали в обед, но клубники, судя по размеру миски, каждый мог съесть сколько угодно.

Люди по-разному ведут себя за столом с незнакомым человеком. Я не раз бывал в подобной ситуации и терпеть не могу, когда со мной пытаются говорить ни о чем, задавая бессмысленные вопросы, на которые приходится давать бессодержательные ответы. Обитательницы «Ла Дигьер» повели себя иначе: поздоровавшись со мной так, словно я уже лет десять каждый день ужинал в их доме, они вернулись к прерванному разговору. Я узнал, что Жером, мой миляга-механик, и еще один гость — Антуан задерживаются. Мадлен сочла нужным сообщить, что оба они носят фамилию Трамбле.

— В наших краях мы все друг с другом в стоюродном родстве, — вздохнула Адель.

— Я не делала точного подсчета поколений, — сказала Клеманс, — но, если считать по четыре — пять на одно столетие, получится всего двенадцать — пятнадцать.

— Я и говорю — в стоюродном родстве!

— Трамбле всегда избегали браков между близкими родственниками, значит, они нам родственники ровно в той степени, что и все остальные потомки Адама и Евы, — подтвердила рассудительная Шарлотта.

— Не уверена, — возразила Клеманс. — Рассмотрим проблему с научных позиций: бабушка вышла замуж за ла Дигьера, а мой отец был Трамбле. Они не так строго соблюдали правила экзогамии.

Шарлотта усомнилась в ее доводах:

— Не думаю, что общих генов осталось так уж много.

Сара была другого мнения:

— И все-таки бдительность терять не следует: у всех у нас волосы и глаза светлые, значит, рецессивные гены возобладали. Адель и Клеманс должны будут с большой осторожностью выбирать отцов для своих будущих детей.

Она повернулась ко мне:

— Как ветеринар я придаю большое значение таким вещам.

— Она выберет нам осеменителей как своим коровам! — возмутилась Адель.

Меня ужасно забавляло, как эти прелестные особы обсуждают состояние своего генетического багажа.

— Насколько я могу судить, ваши рецессивные гены в полном порядке.

— Вы правы: ни у кого из членов двух семей не были отмечены изъяны развития. Но нарушения могут проявиться и через десять поколений.

— Глядя на вас, — вмешалась Мадлен, — могу сказать одно: ни одно из поколений достоинствами не обделено.

— Отлично сказано! — воскликнула Адель. — Мадлен, ты единственная здравомыслящая женщина среди всех этих чокнутых.

— Никто пока не доказал, что безумие передается по наследству, — заметила Клеманс.

Разговор продолжился в том же духе. Реплики порхали над столом, как бабочки, между моими хозяйками царило идеальное согласие. Дружная семья, что и говорить, о такой можно только мечтать — вот, правда, мужчин в ней почему-то нет! Принято считать, что раздор в общество вносят мужчины: неужели в семьях происходит то же самое? — размышлял я.