Сказки Золотого века

5

В начале 1834 года из Москвы приехал в Петербург Аким Шан-Гирей для поступления в Артиллерийское училище, уже не дитя, которое приставало к Вареньке Лопухиной: "У Вареньки - родинка! Варенька - уродинка", а отрок, выросший под обаянием восхитительной девушки, чуждой житейской суеты и света. Он остановился, разумеется, у бабушки, хотя Елизавета Алексеевна не была его бабушкой, но он рос у нее, как другие дети даже вовсе не из родственных семей, как Раевский, один из друзей Лермонтова, закончивший юридический факультет Московского университета и теперь служивший в Петербурге в Департаменте военных поселений, - она была всем бабушка, она заботилась о всех, кто составлял круг ее внука.

И недаром, это была женщина чрезвычайно замечательная по уму и любезности, хотя и суровая по характеру из-за бедствий, постигших ее: ее муж, бывший значительно моложе ее и влюбившийся в соседку по имению, покончил с собой; единственная ее дочь, тоже несчастливая в браке, умерла рано, и вся ее нежность перенеслась на внука, воспитанием которого занялась с размахом и свободой, в каких прошла юность Петра Великого, собирая вокруг него в Тарханах, в деревенском уединении, потешных - детей из родственных семей, а для игр и крестьянских детей, а также учителей. И в Москве, и в подмосковном имении Столыпиных, и в Петербурге она собирала вокруг своего внука молодежь, при этом сама проявляла веселость и снисходительность, являясь перед нею, высокая, прямая, слегка опираясь на трость, всегда в черном.

- Мишель! - почти испуганно воскликнул Шан-Гирей, который нашел в нем большую перемену: хотя не стал выше ростом, но раздался в плечах, гибкий и сильный физически, а руки нежные, очень красивые, по-прежнему нехорош собой, с кривыми ногами (правую, ниже колена, он переломил в Школе, в манеже, и ее дурно срастили), но подвижный, как ветер, его черные мягкие волосы так вились, с прядью белокурых, но бросались всегда и всюду лишь глаза его, устремленные на вас с усмешкой всезнания.

- Шан-Гирей! И ты хочешь стать воином? - рассмеялся Лермонтов, при этом дома в легкой обуви как будто прихрамывая.

- Что с тобой? - не удержался от вопроса Шан-Гирей, все еще выказывая свой юный возраст.

И он, возможно, услышал рассказ бабушки или одного из друзей Лермонтова, о том, что случилось, вообще об его пребывании в Школе, как о том впоследствии поведал Александр Меринский, его товарищ по Школе: "Сильный душой, он был силен и физически и часто любил выказывать свою силу. Раз после езды в манеже, будучи еще, по школьному выражению, новичком, подстрекаемый старыми юнкерами, он, чтоб показать свое знание в езде, силу и смелость, сел на молодую лошадь, еще не выезженную, которая начала беситься и вертеться около других лошадей, находившихся в манеже. Одна из них ударила Лермонтова в ногу и расшибла ему ее до кости. Его без чувств вынесли из манежа. Он проболел более двух месяцев, находясь в доме у своей бабушки Е. А. Арсеньевой, которая любила его до обожания. Добрая старушка, как она тогда была огорчена и сколько впоследствии перестрадала за нашего поэта. Все юнкера, его товарищи, знали ее, все ее уважали и любили. Во всех она принимала участие, и многие из нас часто бывали обязаны ее ловкому ходатайству перед строгим начальством. Живя каждое лето в Петергофе, близ кадетского лагеря, в котором в это время обыкновенно стояли юнкера, она особенно бывала в страхе за своего внука, когда эскадрон наш отправлялся на конные ученья. Мы должны были проходить мимо ее дачи и всегда видели, как почтенная старушка, стоя у окна, издали крестила своего внука и продолжала крестить всех нас, пока длинною вереницею не пройдет перед ее домом весь эскадрон и не скроется из виду".

А вскоре мимо ее дома проносилась блестящая кавалькада во главе с государем императором, который всегда сам командовал на смотрах и ученьях, но этим дело не кончалось. Придворные коляски с императрицей впереди следовали на ученья, поскольку это были игры, любимые игры Николая I, увлекательное зрелище для императрицы и дам высшего света.

Шан-Гирей привез Лермонтову поклон от Вареньки. Он ожидал, что Мишель прежде всего справится у него о ней; Варенька только с ним и говорила о Лермонтове, не имея от него вестей, кроме косвенных, от сестры или Сашеньки Верещагиной, с которыми Мишель переписывался, но и к ним писал редко.

- Что он пишет? - бывало, спросит Варенька у Марии Александровны. Сестра лишь рассмеется и никогда не покажет письма, потому что он, кроме обычных любезностей, нет-нет впадал в тон исповеди, которая звучала весьма странно: "С тех пор как я не писал к вам, так много произошло во мне, так много странного, что, право, не знаю, каким путем идти мне, путем порока или глупости. Правда, оба они часто приводят к той же цели. Знаю, что вы станете меня увещевать, постараетесь утешить, - это было бы напрасно!" Далее следовало...

- "Я счастливее, чем когда-либо, веселее любого пьяницы, распевающего на улице!"

- Что это значит?

- "Вас коробит от этих выражений; но увы! Скажи, с кем ты водишься, и я скажу, кто ты!"

Он писал: "Моя жизнь до сих пор была цепью разочарований, теперь они смешны мне, я смеюсь над собою и над другими. Я только отведал всех удовольствий жизни и, не насладившись ими, пресытился". Что было тут сказать? Во всяком случае, Мария Александровна была рада, отдавая должное такту Лермонтова, что он не затеял переписку с Варенькой. Она в самом деле казалась довольной своей жизнью, тихой и несуетной, как в монастыре. Но мысль работала. Известие, что Мишель, вместо Петербургского университета, поступил в Школу гвардейских подпрапорщиков повергло ее в смятенье, главным образом, потому что это означало нескорую встречу. Студент всегда мог приехать в Москву, тем более на лето, но юнкер - нет, а станет офицером, неизвестно, где его полк будет стоять. И зачем вообще, обладая поэтическим даром, выбрав с детских лет литературное поприще, весь в замыслах драм и поэм, идти в гусары, добро бы еще шла война? Непредсказуемость настроений и поведения - она это знала в нем, но выбрать военную карьеру, когда обладаешь волшебным даром?! Прельстила форма, которая кружит головы дамам? Какой чудак!

Это было похоже на сон, но сон все длился, лишь времена года вносили в ее жизнь перемены.

Прощаясь, Варенька Лопухина и Шан-Гирей думали о Лермонтове.

- Отчего Мишель не пишет вам?

- Не знаю.

- А вы отчего?

- Я не умею писать, - вздохнув, улыбнулась Варенька с неуловимым телодвижением, исполненным очарования и прелести.

- Вы умны, много читаете, и вы не умеете писать? Неправда.

- Я ленива, ты же знаешь. Мне так покойнее, - и после неуловимых телодвижений, похожих на полет, - и для него, верно, тоже.

- Вы любите его? - предстоящая разлука позволяла ему прямо задать ей этот вопрос, по его разумению.

- Об этом только он может спросить, если захочет, - вспыхнула она, и глаза ее увлажнились.

- Что мне сказать ему?

- Если он спросит обо мне? Он не спросит.

- Почему?! - казалось, Шан-Гирей один страдал из-за них обоих.

Варвара Александровна рассмеялась, а глаза ее были влажны, и протянула руку:

- Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива.

Шан-Гирей, улучив время, когда с Мишелем они остались одни в его комнате, с важным видом передал ему поклон от Вареньки, он буквально поклонился со значением.