По дорогам Вечности (СИ)

Представив картину, мне стало жаль бедного мальчика. Наверное, ее сынок слова лишнего сказать не может, никогда не гулял допоздна, не ползал по гаражам, да и друзей у него нет, потому что мать не позволяет водиться с людьми, которые на него плохо влияют. А, раз бабка вредная, то, по ее мнению, на бедного сыночка оказывают неподобающее воздействие все окружающие - и только одна она - такая вся хорошая, словно ангел. А поколачивала сыночка из любви родительской, потому что ей не все равно было, каким вырастет чадо.

- Ваш сын, случаем, не неврастеник? - с сарказмом отозвалась моя мать, не понимая, для чего нужно это странное и неуместное насилие по отношению к собственным детям.

- Нет, он у неё юрист, правда, квартиру отсудил в центре Зебровска, - подала голос та старушка, что сидела рядом, зажатая с двух сторон. Из-под ее косынки торчали седые пряди, и этой женщине не нравилось тесниться на скамье, она боялась выразить недовольство подругам и потерять их уважение, если "взбунтуется".

Казалось, словно напряжение, царящее между сторонами, витает в воздухе и готово шибануть всех неслабым зарядом электричества.

- А ну, молчи! - шикнула на приятельницу бабка в полосатом платье.

Но, перерасти во что-то более масштабное, словесная баталия не успела, ибо неожиданно раздался выстрел. Я вздрогнул, не понимая, что произошло, и оглянулся. Мама, прижавшись спиной к стволу тополя, зажимала правой рукой рану на животе. Вся ладонь ее была в крови, кровь капала на асфальт, кровь пачкала ее одежду. А я, находясь в ступоре, случайно поймал ассоциацию с соком раздавленной клюквы. Это зрелище казалось противоестественным, словно происходило не здесь - рядом, в жизни, а в телевизоре, в боевике, где стрельба - обычное дело.

Бабки вскочили с лавочки и обступили нас, одна из них завопила, словно сирена: "Тут человека убивают!". Но, только этим они и ограничились, глядя, как мама плавно съезжает спиной по стволу тополя, боясь убрать руку от ранения на животе. Женщины с детьми, которые до этого мирно играли на детской площадке, куда-то разбежались. А вокруг появилось три или четыре зеваки. Кто-то из них стал набирать скорую.

- Мама! - чувствуя дрожь по всему телу, я все же смог что-то сказать.

Фолия Рейли обмякла, теряя сознание. Кровь течь не переставала.

Оважкин выполз из кустов малины, в его взгляде читался страх, а ролики болтались на шнурках, зажатых в кулаке.

Нет, это же всё не взаправду!

Наивно полагая, что брежу, я опустился перед мамой и встряхнул, но та не откликалась.

- Мама?

- Она жива? - с беспокойством спросил кто-то из собравшихся вокруг.

- Мама...

- Отойди, пожалуйста.

Чья-то сильная мускулистая рука отпихнула меня от мамы, заставив подняться.

Над Фолией склонился мужчина в деловом костюме. Не боясь запачкаться кровью он стал прощупывать пульс раненой.

То, что сейчас происходило, до сих пор не казалось реальным. Встретившись с обеспокоенным взглядом Оважкина, я отвел глаза. Меня трясло.

Странно, но тогда в голове даже мысли такой не возникло: "А, что, если маму убили?".

Не помню, сколько все это продолжалось, пока не приехала скорая помощь. Толпа зевак, которая успела немного подрасти в своем количестве, расступилась.

- Полицию кто-нибудь вызвал? - поинтересовался один из врачей.

- Да, они должны приехать, - ответил тот мужчина, что проверял пульс у мамы.

Врачи погрузили маму в машину, потом посадили меня возле Фолии, и закрыли задние двери. Сквозь стекло было видно, как Оважкин стоит в толпе зевак, без обуви, в своих нелепых красных носках, и, оцепенев, смотрит на меня. Я заставил себя ему помахать на прощание и изобразил улыбку, приятель улыбнулся в ответ, и, наконец, решился подбежать к закрытым дверям скорой. Выкрикивая: "Все будет хорошо!".

Мотор завелся, и машина поехала. Оважкин побежал следом, он пытался мне что-то еще сказать, но слышно не было. Я бросил на него вопросительный взгляд, он остановился, и смотрел нам вслед, пока скорая не покинула двор, оставляя всё позади.

А дальше, когда прибыли на место, маму отправили в операционную, а меня оставили сидеть в холле приемного покоя, на стуле, у которого поднималось сиденье.

Это место было наполнено людьми, стоящими в очереди в регистратуру, каждый из них собирался лечь сегодня в больницу, и добирался до места своим ходом. Так же, здесь маячили врачи, работающие в отделении. Длинный коридор, в который перерастал холл, был мне недоступен. Это я понял, когда пытался проникнуть дальше, но охранник не пустил. Пришлось вернуться на стул.

Люди вокруг шумели и маячили, их голоса сливались в один большой поток, и невозможно было ничего разобрать. Томительные часы ожидания ползли, словно улитка. Становилось страшно от неизвестности, а еще мучило безделье. Охранник пилил своим пристальным строгим взглядом, и я боялся подняться со стула, чтобы размять ноги. Казалось, еще немного - и я точно приросту к месту, пущу корни и стану большим фикусом, которому выделят отдельный красивый горшок и будут бережно поливать. Поглядывание на огромные белые часы, что висели на облупленной стене, не спасало ситуацию. Складывалось ощущение, что время застыло, что оно никак не хотело идти дальше, как будто обленилось. Я попытался устроиться удобнее, повернулся боком к окну, сложив ногу на ногу, положил локоть на спинку стула и подпер голову.

Мысль о том, что из этого длинного коридора никто не выйдет, и не скажет ничего про маму, что мне придется сидеть на этом стуле еще и ночью, и оставшийся следующий день, и вообще - целую вечность, очень пугала. Может, они никогда и не вспомнят, что я здесь сижу? Хотелось, чтобы мама вышла в холл, подошла ко мне и сказала, что все хорошо, и чтобы мы ушли. Эти все люди, что стояли в очереди, они такие чужие! Никто не подойдет, не обнимет, не скажет, что все хорошо, не заберет к себе, пока мама болеет.... Но мама очнется, она сообщит врачам, что сын нужен ей, она обязательно захочет увидеться. Ее вылечат, и мы поедем домой. Только, нужно дождаться.

Когда ко мне подошла низкорослая медсестра, у которой были короткие кудрявые волосы, за окном начинало темнеть.

- Мальчик, а что ты здесь делаешь? - спросила она спокойным и теплым, словно мамин морс, голосом. - Ты уже довольно долго здесь сидишь.

- Жду, - ответил я, вздохнув. Было ужасно грустно, от сложившейся ситуации, а еще страшно, что вокруг столько незнакомых людей.

- Может, тебе домой пойти?

Я помотал головой, хотелось взять и заплакать. Но я не позволил себе этого сделать, ибо медсестра подумает, что веду себя, как девочка. Да и вообще, никто про меня не забудет, мама скажет, что я ее сын, позовет к себе.

- А кого ты ждешь? - мягко спросила медсестра, присаживаясь на соседний стул.

- Маму, Фолию Рейли, - тихо сказал я, не поднимая глаз и, разглядывая свои ногти.

Она понимала, что сижу здесь ужасно долго, почти целый день:

- Хочешь, я принесу тебе что-нибудь поесть?

Я повернулся к ней, пытаясь сделать так, чтобы выражение лица было недружелюбное, мама говорила, что нельзя принимать угощение от чужих людей, потому что никому в этом мире нельзя доверять, если ты этого человека совсем не знаешь. Вдруг он тебя отравить хочет?

Но выражение не вызвало у медсестры должного эффекта, да и враждебность в моём взгляде смешалась с невербальной просьбой, ибо, голод я все же чувствовал, а в животе предательски заурчало. Есть хотелось сильно, но не мог же я так просто сдаться и согласиться на подачку?

- У меня в шкафчике есть два бутерброда с колбасой и сыром, - подмигнула медсестра, вставая.

Может, зря изображаю недоверие? Она же работает в больнице, а, значит, не собирается делать ничего плохого. Странно, но эта женщина излучала доброту, словно была кусочком солнечного лучика, спустившегося ко мне в этот ненастный день. Стоит ли отказываться от такой помощи?

- Если вы, правда, хотите поделиться, - начал я, смотря на нее снизу-вверх, невольно сглотнув, представляя, какая вкусная, должно быть, колбаса в бутерброде.