Долгий сон

— Пап, — позвал он просительно, готовый признаться в провинности, которой не мог осознать.

— Ступай в контору. Да не уходи, мне надо с тобой потолковать.

— Ага, па. — Он послушно кивнул.

Он вышел в коридор. В конторе он забрался в широкое кресло и поболтал не достающими до пола ногами. Он непрошенно вторгся в таинственный, запретный для маленьких мир взрослых людей и молил, чтобы этот мир простил ему, явил ему милосердие… На стене висел календарь с картинкой: белокожая девушка на песчаном пляже, идет, смеется, белокурые волосы отлетают на ветру, в губах — сигарета, ноги — белые, как хлебный мякиш, под атласной тканью вздымается круглая грудь… «Но ведь эта — черная», — прошептал он, вспоминая полоску черной женской кожи в пыльном свете, сочившемся из окна. И он — тоже черный… И отец… Есть какая-то связь между миром белокожих и чернокожих, он ее чувствовал, хоть и не мог бы сказать, в чем она.

Он вскинул голову — в коридоре раздались шаги. Слышно было, как заливисто рассмеялась женщина, как прощается с нею отец… Накажут его теперь? И булку он загубил… Сперва огорчил маму, теперь вот — папу. И некому пожалеть его. Он вспомнил вдруг про винный камень, выудил его из кармана и сунул в рот, в кисловатой сладости леденца было утешение. В дверях появилась женщина, уже одетая, в шляпке. Улыбчивая, пухленькая, с шоколадной кожей. Наморщив нос, она погрозила ему пальцем.

— Озорник какой.

Он съежился и помрачнел еще больше. Женщина вышла, он услышал, как она застучала каблуками по деревянному крыльцу. Не виноват он, что забрел в ту комнату… Деловито вошел отец, посмеиваясь; не глядя в его сторону, завязывая на ходу галстук.

— Я и не слышал, Пуп, как ты вошел, — небрежно сказал он. И с нарочитым добродушием прибавил: — Только как же так получается, приходишь, рыскаешь тут по всем щелям. Мог бы меня позвать.

— Я звал, папа. Ты просто не слышал.

— Я занимался с клиенткой, Пуп. А для чего тебе было прятаться там в углу?

— Страшно стало, — сказал он.

— Страшно? Кто ж тебя испугал?

— Никто, — пробурчал он, чувствуя, как насторожился отец.

— Тогда почему тебе стало страшно?

— Не знаю, — признался он еле слышно.

Он вновь ступил на запретную почву. Осторожность подсказывала, что лучше прикинуться дурачком. Он догадывался, что отец ищет способа уйти от признания в том, что тут происходило, и от этой догадки в нем слабо забрезжила надежда.

— Так тебя, говоришь, мама прислала? — услышал он наконец.

— Ага. — Теперь он не сомневался, что отец нащупывает выход из затруднительного положения, смысл которого оставался загадкой, — иначе с чего бы ему вдруг говорить так ласково, даже чересчур. Но ему как раз нужно, чтобы с ним говорили ласково. — Мама велела… — Он растерянно умолк.

— Ну-ну? Что велела?

— Ой, забыл. — Забыл! Все смешалось у него в голове, и от ужаса, что он забыл, у него окончательно отшибло память.

— И что ты вечно все забываешь? — беззлобно пожурил отец.

— Так страшно было, — оправдывался он. — Шум какой-то. И еще эта тетя…

Он осекся, заметив, как у отца, словно у кота в темноте, гневно сверкнули глаза.

— Ты что, забыл, Пуп? Раз и навсегда тебе сказано, чтоб не болтал, что видел здесь, в заведении.

— Ладно, пап.

— Так вот, чтоб ты выкинул из головы, чего тебе померещилось, понял? Женщина приходила договориться, как обряжать ее покойную мамашу.

— Ага, пап, — шепнул он, не веря ни единому слову.

Тревога за себя побуждала его поддакивать отцу, и он просто восхищался в душе, глядя, как ловко отец разыгрывает справедливое негодование. В нем рождалась уверенность, что он присутствует сейчас при очень важном событии.

— Вот ты и научись помалкивать насчет того, что делается у меня в заведении. Никому ничего — ни дома, ни в школе, ни на улице… Начнешь болтать языком, накличешь беду на нас обоих… Так чего все же мама велела мне передать?

— Не могу вспомнить, — вздохнул Пуп.

Отец любовно обнял его за плечи.

— Ничего, Пуп. Все мы, бывает, что-нибудь да позабудем. Ты о чем ревешь-то?

— Да-а, я булку уронил по дороге, теперь меня мама выпорет, — запричитал он, давясь слезами. — А после, знаешь, как перепугался, когда увидел вас с той тетей… Пап, а чего это вы делали? Я думал, вы играете в поезд, и ты — паровоз…

На секунду у отца сделались пустые глаза, но тут же он поперхнулся, закинул голову и закатился громким хохотом.

— Ох-хо-хо! Паровоз! Ну ты чудак, Пуп… — Он отвернулся и прибавил вполголоса: — Оно и правда, возможно, похоже на паровоз… — Он вдруг заговорил серьезно: — Не лей ты, сын, слезы из-за паршивой булки. На вот… — Он сунул мальчику в руку две монетки по десять центов. — Купишь булку и мороженого купи себе. Мы ж с тобой друзья, верно? Ты ничего не скажешь про то, что видел у меня в заведении, а папа ничего не скажет про хлеб.

— Ага, — вздохнул он. Неистовство, совершавшееся в полумраке той комнаты, начинало меркнуть у него в сознании. Что у него за отец — не человек, а прямо добрый волшебник!

— И скажешь маме, я приду часов в восемь…

— Ой, папа! — Он просиял сквозь слезы.

— Чего, сынок?

— Я вспомнил… Мама сказала, что к тебе заезжал мистер Кантли. Он в шесть опять заедет, она сказала, чтоб ты был дома.

Он увидел, как отец недовольно поджал губы.

— Так. Отыгрались в поезда на сегодня, — сказал он вполголоса. — Скажи, буду, — прибавил он, обращаясь к сыну. — А что да как в заведении — про то молчок, слышал?

— Ага, пап.

— Тогда беги.

Весело, вприпрыжку, Пуп выбежал из похоронного бюро на вызолоченную предзакатным солнцем улицу. Он купит новую булку, и еще останется на мороженое. А главное, у них теперь с отцом есть общая страшная тайна, правда, кто его разберет, какая именно, но пройдет время, и это наверняка выяснится. То жуткое, что произошло в полутемной комнате, отступило куда-то, ему не терпелось поскорей оказаться дома и поиграть с заводной электричкой…

С того дня по стране его снов загромыхали поезда — глянцевитые, стремительные чудовища, трубы их клубами изрыгали дым, свивающийся в спирали, клокочущие топки выплевывали тучи розовых искр, поршни ходили ходуном, брызжа струйками шипящего пара, — с пыхтением, ревом и воплем поезда летели вдаль по бесконечным сверкающим рельсам лишь затем, чтобы, содрогаясь, бессильно выпустить пар на остановке, длинные, грозные поезда, нещадно увлекаемые вперед красноглазыми паровозами, на которые (дрожа от головы до ног!) так сладко бывает засмотреться, когда они, гремя, проносятся мимо (а тебя подмывает унести ноги, только ноги почему-то приросли к земле!); и в ту ночь сон, посетивший его, не был исключением:

…с непокрытой головой он шлепал босыми ногами по красной утоптанной глине и распевал во все горло под палящим солнцем:

С тыквой пирог

Уж больно сладок

Стану большой

Куплю десяток

и все десять съест один пускай болит живот вон и паровозное депо только мама не хочет чтобы я туда ходил и он оглянулся через плечо ведь тысячу раз она говорила держись подальше от поездов покалечат в два счета но я же мужчина сказал он себе и дошел до поворота дороги и увидел огромный сарай где стояли черные красавцы паровозы ой а один большой-пребольшой и совсем новенький ой-ой вот бы ему прокатиться он огляделся кругом никого не видать и тогда он ухватился за стальной поручень и вскарабкался наверх в будку машиниста ух ты рычаги колесики ручки он робко взялся за торчащую железяку и потянул паровоз затрясся и двинулся сперва медленно потом все быстрей устремляясь вперед ппапамм ппапамм ппапамм ппапамм и он выглянул из оконца и увидел как сплошной стеной летят назад телефонные столбы а красные искры звездами зажигаются в небе паровоз швыряло влево вправо вверх вниз он отдувался тяжко и до того сделалось страшно что он зажмурился и крикнул: «Папа! Папа!» и отступил в угол сжался комочком на груде блестящего угля понимая что совершил что-то очень скверное и за это его теперь выдерут…