Долгий сон

— Тронь только. Я тебя сам удавлю, — сказал человек. — Ставлю восемь. Кто кроет?

На землю полетели зеленые бумажки.

— Я, видимо, — вздохнул один.

— Крою тебя, — сказал другой.

— И я с вами, — процедил третий.

— Еще раз будет семь или одиннадцать, ниггер, — пожалеешь, что на свет родился, — сказал один.

— Ладно, черный, бросай, — сказал тот, что держал его.

Рыбий Пуп поболтал крапчатыми кубиками и метнул их с ладони; они покатились и замерли.

— Восемь, — разом вырвалось у троих.

— Вот ты как, черный, — сказал человек.

Понимая, что сделал что-то не то, он вновь расплакался.

— Бросай, чего ждешь, черный?

Рыбий Пуп смешал кости и кинул, кубики покатились по земле и стали.

— Шесть, — хором выдохнули трое.

— Бросай, свиненок чернорожий, — крикнул один.

Пуп тряхнул рукой, размахнулся, и кубики черными точечками уставились ему в лицо.

— Девять, — пропели трое.

— Я хочу домой, — жалобно попросился он сквозь слезы.

— Не выкинешь еще восьмерку, шею сверну, — сказал человек.

Полуслепой от слез, он погремел кубиками и швырнул их на землю.

— Пять, — хмыкнул человек.

— Бросай, ниггер!

Он встряхнул кости и выпустил их из рук.

— Десять, — объявили трое.

— Чего стал, черный! Не задерживай!

На этот раз, едва кости легли, раздался рев:

— ВОСЕМЬ!

Он увидел, как его поработитель сгреб к себе деньги. Теперь все четверо стояли на ногах. «Тьфу!» — услышал Рыбий Пуп. Горячий плевок угодил ему в лицо, он поднял руку и, плача, принялся размазывать его по щеке. Один из белых нацелился было дать ему пинка ногой, но его покровитель оттолкнул обидчика в сторону.

— Не замай мою удачу, сволочь! — прорычал он.

— Сказано, убери ниггера с глаз долой! — гаркнул один.

Заступник сунул ему в руку доллар.

— Ладно уж, беги, черный!

Он вытаращил глаза, боясь поверить, что его отпускают на свободу. Потом повернулся и пустился бежать, слыша, как за спиной крикнули:

— Не тронь ты его!

Под ноги ему шмякнулся кирпич, перевернулся, проехал по пыли. Рыбий Пуп домчался до перекрестка, споткнулся и юркнул за угол.

Белые скрылись из виду, а он все бежал. Соскочил с тротуара и очертя голову вылетел на мостовую. Рявкнул автомобильный гудок, по бетону визгливо скрипнули шины, и внезапно, преградив ему путь, невесть откуда возникла черная машина. Он стал как вкопанный, тяжело переводя дух, часто моргая. Из окошка машины высунулось лицо белого, мужской голос крикнул:

— Куда лезешь, ниггер, разрази тебя? Смерти захотел?

Он глотнул и снова пустился бежать. Когда до отцова заведения оставался один квартал, он замедлил шаги, дрожа, мокрый от пота. Ой, мамочки, нельзя, чтобы отец увидел, что он плачет… Он стал тереть глаза кулаками, соображая, как будет отчитываться за свой доллар. Если сказать правду, отец, скорей всего, выдерет. Нет, он скажет, что нашел. Он увидел, что отец, поджидая его, стоит у дверей.

— Елки зеленые, Пуп, куда ты подевался? — озабоченно спросил он. — Как мы с мамой уговаривались, ты уже час назад должен был выйти из дому.

— Никуда, просто гулял по улицам.

Отец, который сам читать не умел, пошел с запиской в заднее помещение к бальзамировщику, чтобы тот разобрал, что в ней написано, а Рыбий Пуп пока присел отдышаться в конторе, но стеснение в груди не проходило. Отец вернулся, складывая записку.

— Стало быть, шел один от самого дома, так?

— Ага, пап, — сказал он, глядя в сторону.

— Не боязно было?

— Да нет, — соврал он.

— Ну, сын, вот тебе доллар, — сказал отец. — Отдашь маме, скажи, пусть сбережет для тебя. Растешь ты, брат.

Он взял доллар, думая, как быть с тем, который у него в кармане.

— Что надо сказать, когда тебе дали что-нибудь?

— Спасибо, папа. — Он поглядел себе под ноги, потом позвал тоненько: — Пап…

— Чего, сынок.

— Что такое «кости»?

— Кости? Это игра, Пуп, на деньги. Ты смотри, никогда в нее не ввязывайся. Просадишь весь капитал. Ха-ха! А чего это ты спрашиваешь?

— Да так, интересно. Но ведь когда один проиграет, другой, значит, выиграет? Разве нет?

У отца отвалилась челюсть, он покрутил головой.

— Точно… Ох и башковитый ты парень, Пуп!

— А «фарт» — это что, папа? — Его голос прозвучал растерянно, боязливо.

— Фарт? Фарт — это удача, это когда тебе что-нибудь отломится за здорово живешь, — посмеиваясь, полублагодушно, полурассеянно сказал отец.

— А могут у человека украсть фарт?

— Если и могут, ты о том не узнаешь, а когда узнаешь, будет поздно.

Наступила тишина.

— Возьмешь, например, и найдешь доллар на улице, а, пап?

— Да, Пуп, это будет самая настоящая удача.

— Тогда у меня удача, я нашел, — тихонько соврал он, вытаскивая доллар, который ему дал белый.

— Ба, теперь у тебя целых два. — Отец взглянул на него недоверчиво. — Где, говоришь, ты взял этот второй доллар?

— Я же сказал, на улице…

Отец смотрел на него в упор.

Пупа вновь пробрала дрожь, он чувствовал, что все его вранье можно прочесть по глазам.

— Сын, ты ведь не у мамы взял этот доллар, правда?

— Ой, что ты, — испугался он, удрученный тем, что его заподозрили в воровстве.

— Тогда откуда он у тебя?

— Нашел в подворотне.

— Обронил кто-нибудь, — задумчиво сказал отец. — Ты спрашивал, не потерял кто?

— Не, пап. Да там и не было никого, только какие-то белые…

— Они-то видели, как ты его подобрал?

— Ага, — не моргнув, соврал он опять.

— И не сказали ничего?

— Сказали, надо же, какой фарт — и больше н-ничего, — запинаясь, проговорил он.

— А-а, вот ты почему спрашивал, что значит фарт, да? — отец усмехнулся. — Ты, Рыбий Пуп, малый не промах. Оставь себе этот доллар. Белый обронил, ты нашел, стало быть, от его фарта кое-что перепало тебе, понял? Кто знает, вдруг да ты из тех, кому в жизни бывает удача. — Он нахмурился. — Значит, никто ничего не говорил, когда ты подобрал этот доллар?

— Не-а, — соврал он, а дрожь в правой руке все не унималась.

— Ну и ладно, сынок. Назад доберешься один?

— Доберусь, — сказал он, пряча деньги в карман. Идти было страшно, но и признаться, что страшно, — тоже.

Отец довел его до тротуара. Он свернул за угол, и тут же ему перехватило горло, он зашмыгал носом, беззвучно, без слез. Ему пришлось врать отцу, ради отца, ради себя — хорошо хоть, что он врал не напрасно.

III

Пуп стоял на ступеньках у своего дома и маялся. Мать, в косынке, в ситцевом платье, возилась, поправляя ему галстук, одергивая воротничок рубашки, вкрадчиво приговаривая:

— Слушай меня хорошенько… Ступай в похоронное бюро, скажи папе, что заезжал мистер Кантли. В шесть мистер Кантли заедет еще, надо, чтоб папа был дома.

— Понятно, мама, — буркнул он, возмущенный, что с ним обращаются как с глухонемым дурачком.

— Ну-ка, что тебе велено сказать папе?

Он набрал побольше воздуха, насупил брови, сосредоточиваясь, и повторил.

— Верно, — одобрительно сказала мать. — И возьми на ужин хлеба у мистера Джордана. И как будешь переходить Перкинз-стрит, стань и…

— …погляди сперва налево, потом направо, — лукаво, хоть и не в полную меру своего пренебрежения передразнил он.

— Ты что, грубиянничать мне вздумал, мальчишка?

— Не, мам, — малодушно отступил он. — Я не грублю.

— Слышала я, что ты сказал и как сказал… Ступай уж. — Она чмокнула его в щеку и подтолкнула легонько.

Он сошел со ступенек, чувствуя на себе ее взгляд и оттого двигаясь скованно. Но за первым же поворотом к нему вернулась уверенность в себе, он вздохнул, с удовольствием ощущая, как ласкает босые пальцы дорожная пыль. Присутствие матери всегда связывало его, вот с товарищами было легко, весело. Всего лишь недолгих семь лет были у него за плечами, но он уже знал, как расположить человека к себе, обезоружить мягким взглядом своих карих глаз. Встречаясь с враждой или неприязнью, он никогда не лез напролом, он брал исподволь, улыбкой и добивался в конце концов своего. Большей частью он держался застенчиво, одно только было способно разозлить его всерьез: когда кто-то давал ему почувствовать свое превосходство или выставлял дураком. Сейчас, например, он имел зуб против Тони, этот поганый горлодер, как донес ему Зик, смошенничал, когда выиграл у него один из самых красивых шариков с агатовым узором. «Попадись мне, урод здоровый», — пригрозил он мысленно.