Второй шанс (ЛП)

Он научил меня охотиться и привил любовь к долгим преследованиям зверя, в одиночку, среди деревьев. Он также обучил меня рыбалке, другому одиночному спорту, в котором все зависит от зоркости и элегантности твоих движений. Дядя Филипп почти не разговаривал. Иногда, впрочем, он позволял себе отстаивать свою точку зрения с помощью кулаков. Однажды егерь в Нормандии оказался распростертым в салате после апперкота. Мой дядя подумал, что этот очаровательный парень был виновен в неуважении к его теще, герцогине. Претенциозный человек, он испытал на себе всю тяжесть своего характера. Его аристократическая грубость сделала невозможным для него выносить глупости своих сверстников.

Когда он не охотился, он виделся со своим кругом пятнадцати верных друзей, всегда те же самые лица. Они встречались, по крайней мере, один раз в неделю в доме Поццо, чтобы «потасовать колоду». Дух чистых братских чувств царил здесь. Если один из них, например, становился опьяненным женщиной, которая не была его женой, вопрос разрешался с наибольшей чувствительностью и добротой. Их яростные баталии в Джин Рамми[17] начинались приблизительно в пять вечера. Стоя друг перед другом за длинным узким столом, два ряда по пять-шесть игроков, они сражались до поздней ночи. В восемь они прерывались, чтобы поесть. Во время ужина все внимание было обращено к тете Элиан, которая умела рассказывать самые непристойные истории с видом невинного непонимания. Я никогда не смеялся так, как делал это с той семьей и их друзьями. Их партии стали неизменной радостью в этой части моей юности. Тетя Элиан, не теряя времени, посвятила меня в тайны Джин Рамми, и мы стали хорошими партнерами. Карты мне нравятся до сих пор. Компьень познакомили меня с прекрасным выбором жизненных удовольствий, беззаботно соединяющих в равных частях глубокую дружбу и элегантность ума. Это была особая атмосфера, одновременно и лишенная сентиментальности, и чувствительная.

Их старший сын, Франсуа, на два года младше меня, был моим приятелем в течение всего нашего подросткового возраста. Большой и грубый, как все Компьень, он был также невероятно неуклюжим. У него должно быть около сотни шрамов в настоящее время. Я все еще помню велопрогулки по лесу в Дангю[18]. Мы продвигались вперед, по склону холма через деревья, но потом вынуждены были остановиться, чтобы подобрать Франсуа, потому что он упал и весь порезался. Он не изменился, все такой же хрупкий перед силами природы, хоть и взрослый.

*

Однажды я сошел с рельсов. Я обнаружил одиночество. С тех пор я активно искал его. Мне всегда хотелось двигаться быстрее, дальше, выше. Я чувствовал себя бессмертным. Даже лавина, в которую я был пойман в Лез Арк[19], не оставила шрамов. Я вылетал с дороги бесчисленное количество раз, и каждый раз просто двигался вперед, не моргнув глазом. Но я пропустил какой-то шаг. Я все еще не могу вспомнить момент, когда земное притяжение догнало меня.

*

Когда Франсуа было двенадцать лет, Дядя Филипп подарил ему одну из желто-оранжевых почтовых малолитражек, которую он купил на правительственном аукционе. Старый добрый Титин, как мы назвали автомобиль, был нашим приятелем в течение нескольких лет. В четырнадцать я уже носился по грязной колее в лесу, с лихими заносами на крутых поворотах. Я как-то нашел фотографии того автомобиля, и нас, подростков, торжествующе позирующих вокруг нашего «танка», руки в карманах, сигареты в зубах. Мир принадлежал нам. Мы были избалованными детьми.

Мой дядя Чекко, младший брат моего отца, и его жена Таня, актриса кино, известная под псевдонимом Одиль Версуа, при случае также останавливались в доме Компьень. Когда они приезжали, из моего окна открывался вид на комнату гувернантки, заботившейся об их детях. В течение трех лет эта гувернантка была для меня самой красивой женщиной в мире. Я улавливал каждый проблеск ее силуэта через матовое стекло в окне ванной комнаты, а затем грезил о ней всю ночь. Однажды вечером, сходя с ума от желания, я прошел на цыпочках два лестничных пролета, разделявших наши комнаты, потом прополз по проходу к ее спальне, расположенной в самом конце коридора. Она уже собиралась лечь в постель. Я мог видеть ее тело через ночную рубашку. Я просто стоял там, смущенный и скованный. Наконец, невероятно застенчиво, я сказал, что страдаю от головной боли. Она дала мне аспирин, я возвратился наверх, поджав хвост.

Во время учебы в Париже я проводил будни в Эколь Боссюэ, школе-интернате, управляемой монахами, одетыми во все черное. У нас была месса каждое утро, обед в столовой, а остаток дня проходил под наблюдением монахов. Мы посещали занятия сначала в лицее Монтень, потом в лицее Луи-ле-Гран[20]. Время от времени мне приходилось служить послушником, что, впрочем, никогда не вызывало у меня особого энтузиазма.

Однажды утром мы c несколькими друзьями украли весь неосвященный хлеб для причастия. Мы покончили с ним к тому времени, когда возвратились к нашей церковной скамье. Полный успех настал, когда старый священник прибыл, чтобы праздновать евхаристию[21]... Все вокруг остановилось.

Игумену Боссюэ, Кэнону Гаранду, было за восемьдесят, он еще учил моего деда. Он уже был директором, когда мой отец учился там. Однажды я стоял у окна на седьмом этаже, вооруженный воздушным шаром, полным воды, в окружении своих друзей. Я взял игумена на прицел, он как раз пересекал двор, возможно, размышлял о непознаваемости жизни. Свист... всплеск! Ракета описала идеальную траекторию и взорвалась, облив рясу. Миссия выполнена!

Когда отец услышал о моем «подвиге», то не выказывал никаких возражений против моего изгнания. На самом деле, он уже решил переместить меня из Боссюэ, узнав, что я провел большую часть своего времени в кафе, где получил прозвище «Король пинбола». Я был отправлен в Эколь де Рош, где и воссоединился со своими братьями.

Я прибыл в Рош в конце шестого года обучения, в возрасте шестнадцати лет, и мгновенно стал противником политики этого места. Плата за обучение определяла контингент учащихся, который состоял в основном из детей финансовой элиты. Послевоенный бум породил новый, невероятно богатый, но в тоже время грубый тип учеников. Я помню этих отталкивающих отпрысков, с их слугами, личными водителями. Один даже, забираясь в огромный салон старого роллс-ройса, заставлял слугу класть ливрею на подножку! Мне было стыдно за него и за себя. До этого я не был в курсе такого понятия, как «класс».

Я максимально дистанцировался ото всех в школе, едва виделся даже со своими братьями, мог часами играть на фортепиано или курить у себя комнате, размышляя о чем-то своем.

Много позже, угнетенный социальной несправедливостью, я пошел на крайние меры, чтобы гарантировать независимость хотя бы тем людям, за которых я несу ответственность.

Глядя на сотни усталых людей, я был готов взять в руки оружие в знак протеста. Дрожа от негодования, в окружении холодных законов экономики, я бы, наверное, обратил это оружия на себя, лишь бы не подчиняться этим законам.

Я открыл для себя Карла Маркса, Фридриха Энгельса и Луи Альтюссера. В своей комнате я изучал этих «красных» мыслителей, слушая «Двадцать взглядов на младенца Иисуса» пьесу для фортепиано Оливье Мессиана. Музыка изолировала меня от испорченной среды. Я был в таком бурном состоянии бунта, что отказался посещать школьные собрания. На церемонии награждения я получил награду в свое отсутствие, впервые в истории школы.

После несчастного случая я вспомнил все, что едва запоминалось в то время. Наш учитель математики, месье Морта, погиб в автомобильной аварии. Ходил слух, что он вырос на двадцать сантиметров после того, как попал под трактор. Я помню это сейчас, но судя потому, что практически каждый говорит мне, что я стал выше, это оттого, что я все время лежу.

Май 1968 года застал меня в этом отжившем свое учреждении. Я решил сбежать в Париж, где был полностью захвачен энтузиазмом, который царил от Одеона[22] до Пантеона[23]. В те сумасшедшие дни я был убежден, что мы движемся к совершенному, справедливому миру, что порядочность и уважение будет регулировать человеческие отношения. Я парил, мои ноги не касались земли, опьяненный азартом и порохом, я был переполнен идеями братства и равенства. Я проводил ночи со старыми школьными друзьями из Луи-ле-Гран, в предрассветные часы мы обсуждали пути улучшения нашего общества.