Стадия серых карликов

Одевалась Варварек модно, но без выкриков, в ее стиле просматривалась элегантность, подчеркивающая богатство тела, прежде всего то обстоятельство, что ноги у нее росли «из подмышек». Впрочем, все это как-то не помешало ей придти на свидание в кожаной юбке длинной в двадцать сантиметров, из-за чего их не пустили в ресторан поужинать, и Варварек впала в такое остервенелое состояние, что швейцар вынужден был не менее получаса отгавкиваться от нее через толстые стекла могучей дубовой двери.

Никогда она не говорила о детях, о замужестве практически тоже — она презирала мужчин, называя их трутнями, считала, что девяносто девять процентов из них заслуживают кастрации, поскольку они размножают пороки и болезни, а оставшиеся сотые могли бы возглавить семью-гарем. Жен у каждого должно быть штук по пятьдесят-шестьдесят, чтобы не бездельничал. Может, это был план мести мужчинам? Нисколько, когда она излагала свой проект устройства жизни, то голос ее звучал спокойно и рассудительно, тем более, что и женщины-дурнушки, с неважной наследственностью также подлежали стерилизации.

— К мысли о необходимости таких мер я пришла из подлинной любви к человечеству, — скромно объяснила свое пристрастие к генетическому геноциду Варварек, презирающая людей.

«Не многовато ли вокруг меня желающих облагодетельствовать все человечество?» — подумал как-то Иван Где-то, вспомнив и рядового генералиссимуса пера, после чего резко поостыл к Варварьку.

В назначенное время Иван Петрович сделал круг возле памятника поэту — он любил тут назначать свидания еще со времен учебы в Литинституте, который располагался рядом, на Тверском бульваре. По вечерам к каждому часу или к его половине — стереотипность мышления, толпа жаждущих свидания уплотнялась здесь порой так, что трудно было найти друг друга. Утром возле памятника скамьи пустовали, и поэт, редактор и литконсультант облюбовал себе местечко на солнечной стороне, подставил лицо лучам и заблаженствовал.

Через каждые полминуты открывал глаза, вглядывался в прохожих явно из галантности — Варварек нашла бы его, если бы он и вздремнул. Вот и она, подумал он, глядя на энергичную походку дамы в джинсах и цветастом батнике. Поднялся и пошел навстречу, как вдруг, не доходя нескольких метров, увидел, что с Варварьком это ископаемое не имеет ничего общего. Седые, пепельные патлы, напоминающие паклю, бывшую в употреблении, губы от вечной злости изжеваны, зубы стерты — самое странное, что все это тоже направлялось к нему. Ископаемое взглянуло на него недобрыми глазами, и Ивану померещилось, что в глубине зрачков полыхнул зловещий изумрудный огонь, более того, он совершенно отчетливо услышал, как мадам прошлась по его адресу: «Козел…» Только воспитанность, которая в нем иногда давала о себе знать, не позволила дать сдачи: «Ведьма!..»

Он вернулся на прежнее место, Утро, солнце, лето, суббота — все было тем же, но блаженство улетучилось. Ископаемая мегера присела на скамью рядом, с нескрываемым интересом разглядывала его, затем совсем обнаглела, подошла и спросила:

— Кепарек, простите, где покупали? В парижском «Тати»? Очень демократичном, для народа, но все-таки в парижском?

— Совершенно верно, мадам. В прошлом году…

— Нет, в позапрошлом. Такой кепарек есть только у одного человека в Москве — у поэта Ивана Где-то. Он ему придает исключительно бандитский вид. Глядя на него, можно подумать, что он прошел переподготовку в «Коза Ностра».

— Простите, однако я и есть Иван Где-то, — сказал он и стал лихорадочно припоминать, когда и при каких обстоятельствах мог встречаться с нею. Наверняка, какая-нибудь графоманка, сейчас еще скандал устроит.

— Вы не Где-то, а Куда-то! — прошипела мегера, вытащила из сумки его последний сборник, нашла портрет, затем достала зеркало и поднесла ему под нос. — Полюбуйтесь, разница убедительная!

Иван не хотел глядеть в зеркало из принципа, однако какая-то сила заставила сделать это, и он едва не задохнулся от возмущения: оттуда взирал на него тип с прозрачными альбиносьими бровями, со зрачками продолговатой горизонтальной формы и с бородкой точь-в-точь как у всесоюзного старосты — действительно козел!

— Ну как? — спросила мегера…

Глава двадцать шестая

Разве без умысла Великий Дедка определил место переговоров за памятником Юрию Долгорукому в аккурат напротив хвоста княжеского коня? C ним. Правда, вовсе не желал напоминать нечистому коллеге о творческом замысле, который тот едва не осуществил с великим вдохновением в честь 800-летия Москвы. Лукавый кое-кому внушил, что основатель белокаменной восседает не на боевом коне, как Василий Иванович Чапаев или Семен Михайлович Буденный, а на племенном производителе, который, считай, на изготовке — предел распущенности в высоконравственную, кхе-кхе, сталинскую эпоху.

Отец народов к моменту открытия памятника принимал в преисподней ванны в море раскаленного докрасна свинца, выплавленного из пуль, по его воле убивших невинных людей. Вот Лукавому и захотелось посмущать руководящие круги, повнушать им идею выхолостить автогеном бронзового жеребца, дабы восседал князь на мерине. Никто не принимал высокого государственного решения холостить или не холостить княжеского жеребца, поскольку на первый план вышли говорения по поводу государственных дел, которые потом сменят государственные мычания, именуемые историческими речами и докладами, затем придет пора совсем безудержной болтовни, и никто ничего не станет делать, ибо одни будут говорить, а другие, развесив уши, слушать. Потом те, кто слушал, заговорят, и так далее. В общем, слово — тоже дело…

И все же почему напротив хвоста? Всякая нечистая сила терпеть не может находиться сзади любой лошади — животина чует скверну и начинает лягаться. Великий Дедка отлично знал пристрастие слуг Сатаны ко всему передовитому, прогрессистому, к любому передку, к вождизму, к президиумам и к трибунам, и посмеивался, наблюдая, как лукавые избегают заходить сзади не только лошади, но и трамваю, норовят пользоваться исключительно передней дверью или же ездить на черных лимузинах. В свете сатанинской страсти находиться впереди любого прогресса он и выбрал местечко за хвостом.

Но это присказка. А задумал Великий Дедка заронить в черную душу коллеги одно маленькое сомненьице. Не все же нечистой силе смущать человеков, у которых нынче сомнение на сомнении, сомнение сомнением погоняет, а если и Главному Московскому Лукавому усомниться в своих успехах? Не сбить ли и ему дыхалку?

Лукавый хоть на минуту, но опоздал. Не мог он без самой маленькой, хоть с маково зернышко, а все едино пакости. Обличье позаимствовал у Варвары Лапшиной — брюки варенка, батник с алыми и черными цветами, черный газовый шарфик на шее в знак траура. Великий Дедка настроился на биоволну Варвары, включил видеоканал: так и есть, молодую женщину, кстати, в трауре, наградил страшным обличьем — ищет она возле памятника Пушкину дружка своего Ивана Где-то, а тот получил личину козла, и между ними уже разгорается нешуточная ссора.

— Проездной! — кокетливо сообщила «Варвара».

— Единый! — ответил Дедка.

Это был пароль и отзыв, поскольку коллеги то и дело изменяли свой внешний вид, но в то же время и приветствие, позаимствованное у москвичей, когда те входят в общественный транспорт.

— Ваше высокосатанинство, разве вашего масштаба такое дело? — упрекнул Великий Дедка. — Женщина едет на кладбище, будет давать взятку — все ваши туда ринулись, цены взвинтили, некоторые даже повестя про это пишут. Опасно там живым нынче появляться.

— Иван — ваш, а Варвара — кадра моя, ваше превосходительство. Много на себя берет, пусть попрыгает. За сапоги берет две цены — почему не три? Нет, берет только две — так ведь рынок не станет саморегулироваться! — воскликнул Лукавый с великой иронией и захохотал. — А отец ее чей был? Ни Богу свечка, ни мне кочерга! Не крещен, не обрезан, так, растение алкалоидное, от переполива совсем замокшее. Ничей он, бесхозяйственность, великая бесхозяйственность процветает у нас с вами, коллега!