Стадия серых карликов

Рано или поздно Хванчкара со своей детдомовской прямотой и честностью должен был вступить в конфликт с комсомольским начальством, что и случилось. Он вернулся в детдом, но его опять выдвинули, теперь в пэры по пропаганде в Шарашенск, где начальником уезда служил Декрет Висусальевич Грыбовик, прозванный Хванчкарой Декретом III-им, так как первый декрет был о мире, второй — о земле, а он, профессиональный бюрократ, получался третьим.

Этот Декрет держал его подальше от уезда, посылая учиться при малейшей возможности — Владимир Антонович закончил высшую партийную школу в Берлине и Академию общественных наук в Москве, прошел через неисчислимые семинары, переподготовки кадров, обмены опытом и тому подобное, пока не уехал советником в Афганистан. Оттуда вернулся замкнувшимся в себе и злым — не позавидуешь Декрету, если придется с ним работать.

Объявился бы что ли, думал с тоской Иван Где-то. Наверное, скучает после нескольких лет «отдыха» в Афгане, приходит в себя, почитывает, скрипя зубами, стервенеющие газетки…

Глава двадцать пятая

И вдруг — звонок. Кто еще мог в такую рань, в четверть восьмого трезвонить? Володька Хванчкара прибыл в столицу, напрягает телефон в аэропорту или на вокзале? Но это был не он, а Варвара Лапшина, которая сразу, как истинно деловая женщина, без всяких обиняков заявила: он ей нужен.

— В каком смысле? — уточнил он, обрадовавшись самому факту, что он еще на этом свете кому-то нужен.

— Не кобелируй, по делу. Ты вообще сегодня свободен? Суббота…

— Старая дружба ржавеет, если не требует жертв. Располагай!

— В девять сможешь?

— Попробую.

— Где?

— У памятника Пушкину.

— Узнаю твою богатую фантазию. Захвати свой кепарик, есть у тебя такой страшненький. Лады?

— Интригуешь.

— Нисколько. Я тебя по нему сразу узнаю — давно видела.

— Забыла что ли?

Варвара последнего вопроса не расслышала, бросила трубку. Тут что-то не так, подумал он. Вообще надо бы проветриться…

Варварек… Он обрадовался ее звонку — с нею всегда было легко, хотя палец в рот ей не клади. Отчего легко? Может, потому что сначала, когда роман с нею завязался, и ему, и ей было легко?

C прекрасным полом отношения у Ивана Где-то складывались не лучшим образом. Между выходом первой и второй книжки у него две жены от истощения терпения сбежали, между второй и третьей — еще одна, не считая любительниц поэзии, которые тоже, бедняжки, не чаяли, как бы им погреться в лучах славы и разбогатеть на его стихах. Они не знали, что поэзия — поит, но не кормит. Трудности в стране с бумагой и полиграфией сделали вконец его семейную жизнь слишком эпизодичной, но многолюдной. Славы ему, как и бумаги, тоже не хватило. В результате такой неустойчивости он стал терять ощущение, где его женщины, а где чужие, схлопотал несколько раз по роже от каких-то эгоистов, и приучил себя не заигрывать с чужими дамами, даже навеселе, даже в пестром зале дома литераторов, пока не попался на глаза заведующей обувной секцией Варваре Лапшиной.

Был он тогда при деньгах, в великолепном расположении духа, совершенно свободен от семейных уз и приличной обуви — как никак три года ждал аванса за новую книгу, и поэтому глубина житейского моря или болота оценивалась им тогда не выше колена. Он воплощал в жизнь не решения очередного съезда, а свое желание пожить хотя бы неделю так, как ему хочется. Без ощущения полной, не одномандантной свободы, хотя бы полдня, поэтов не бывает.

Состояние свободы у Ивана Где-то и учуяла Варенька Лапшина, когда тот, попахивая свеженьким коньячком, остановился у полок с обувью, пренебрежительно и торопливо, словно за ним гнались, оглядел отечественный и импортный ширпотреб, бросил взгляд на металлическую бляху на отвороте ее халатика и по-хозяйски уверенно произнес:

— Принеси, Варенька, что-нибудь приличное.

Ее такая уверенность в себе задела за живое, к подобному обращению она не привыкла, к тому же он, нахал, на нее и не смотрел, а на бляху. Поэтому она сделала «правое бедро вперед, руки на талию, откинуть голову» и спросила:

— Откуда ты такой взялся?

— Как и все — оттуда! — весело откликнулся Иван Где-то и все-таки задержал взгляд на ее правом бедре и груди, распирающей халатик, и на нагло усмехающихся, размалеванных глазах. — Ну, не томи, ведь некогда.

— И мне некогда!

— Ты же на работе!

— А мне надо спешить на свадьбу моего жениха…

— Не понял, но поздравляю…

— А он не на мне женится! — и рассмеялась.

— Что же так?

— Да вот так. А за розами на рынок ехать надо…

— Туфли будут?

— Будут.

— Тогда и розы — тоже. Я пошел…

Иван Где-то смотался на Центральный рынок, купил два десятка роз Варенькиному жениху — четное число как покойнику. Она, как потом призналась, не ожидала его больше увидеть, но при его появлении с букетом роз у нее заскрипела липучка на бюстгальтере, поднялось «давление», и поэтому она, крикнув тогдашней заведующей отделом — неопределенного возраста строгой даме с гладкими волосами и холодными, немигающими глазами за очками с позолоченной оправой, чтобы та постояла на проходе, и повела Ивана в подсобку.

Там, среди коробок штабелями до потолка, стоял диванчик в крупную черно-желтую клетку, на него Иван и был усажен. Из потайного угла была вытащена пара штиблет мальтийского — неслыханное дело! — производства, невесомые, изящные, причем как раз ему впору. Новая знакомая присела на корточки, помогая примерять, и перестали помещаться загорелые бедра в объемах халатика. От нее исходил горячий шоколадный дух, не помня себя, он обхватил эти бедра и водрузил их на диванчик. Варенька смотрела на него изучающе, смущала его, и ему было непонятно, что делать и что ему ожидать: развивать активность дальше или ждать пощечины, как вдруг она чудовищно здраво рассудила: «Чего время зря терять? Ты же спешишь…» и одним движением, словно ударила по струнам гитары, справилась с деревянными завертками-пуговицами на халатике, а с липучкой на бюстгальтере он справился сам…

Потом, набросив халатик на нагое тело, Варенька достала из кармашка квитанционную книжку, выписала туфли и напомнив, чтоб не забыл заплатить, вернулась вразвалочку на свое рабочее место и на вопрос заведующей, где она так долго пропадала, небрежно объяснила:

— Давление снимала.

Иван Петрович теперь, после десятка лет странной (может быть, совершенно нормальной?) связи с Варварьком, все же затруднялся дать определение тому, что же у них было. Она или он вначале каждый день, затем реже и реже, с перерывами в несколько месяцев звонили друг другу и сообщали: «У меня давление», что означало желание оказаться немедленно в объятьях другого.

— Когда я тебя увидела впервые, то поняла сразу: чокнутый, но как-то по особенному. Ты из тех, кто не предает, но кого предают на каждом шагу. И я предаю… Впрочем, нет, я же не клялась тебе в верности. У тебя никогда нет, не было и не будет денег — они для тебя практически ничто, не более, чем талоны на троллейбус. Ты не катишь по этой жизни зайцем, за чей-то счет, нет, ты платишь больше, чем нужно. Ты хороший сексуальный партнер, только как мужчина в полном смысле слова и в нынешнем понимании — ноль. В разведку я бы с тобой пошла, но замуж за тебя — упаси Бог!

Так она любила рассуждать после любовных утех, лежа щекой у него на плече и играя пальчиком завитками на волосатой груди. За десять лет знакомства он так и не понял Варварька. Она была всегда неожиданна и непредсказуема, причем в одном и том же — в последовательном своем рационализме, который в основе своей был формой ее ума, освобожденного от ошибок и заблуждений. Но в то же время у нее, если этого хотела, была бездна обаяния, флера таинственности и загадочности, а человечной и добросердечной не казалась — она такой не была.

Она умела делать деньги, однако не хапала и безбожно спекулировала, как ее подруги, которых она презирала за жадность, мелкотравчатость. Квартира у нее была обставлена модно, со вкусом, но без выпячивания мебели да электроники. Между прочим, у нее на кухне стоял один, а в комнате — второй шкаф с книгами. Кроме «Работницы» и «Советского экрана», выписывала несколько толстых журналов, «Литературную газету» и «Литературную Россию», а также почему-то «Советский спорт» — круг чтения не безнадежный для заведующей обувной секцией.