Собрание сочинений

— Конечно, помнит. Кто это, Рамона?

— Мэри Джейн, — ответила Рамона и почесалась.

— Великолепно! — сказала Мэри Джейн. — Рамона, ты не чмокнешь меня в щечку?

— Прекрати, — сказала Рамоне Элоиза.

Рамона перестала чесаться.

— Ты не чмокнешь меня в щечку, Рамона? — снова спросила Мэри Джейн.

— Я не люблю никого чмокать.

Элоиза фыркнула и спросила:

— А где Джимми?

— Тут.

— Кто это — Джимми? — спросила Мэри Джейн у Элоизы.

— Ох господи. Это ее ухажер. Ходит за ней хвостиком. Делает то же самое. И все с большой помпой.

— Правда? — восторженно вскрикнула Мэри Джейн и подалась вперед. — У тебя есть ухажер, Рамона?

Глаза девочки за толстыми очками не отразили ни капли воодушевления Мэри Джейн.

— Мэри Джейн задала тебе вопрос, Рамона, — сказала Элоиза.

Рамона сунула палец в нос-кнопку.

— Прекрати, — сказала Элоиза. — Мэри Джейн спросила, есть ли у тебя ухажер.

— Да, — ответила Рамона, не отвлекаясь от носа.

— Рамона, — сказала Элоиза. — Перестань. Сию секунду.

Рамона опустила руку.

— Ну, по-моему, просто чудо, — сказала Мэри Джейн. — Как его зовут? Ты мне скажешь, Рамона? Или это большая тайна?

— Джимми, — ответила Рамона.

— Джимми? Ой, я обожаю имя Джимми! Просто Джимми, Рамона?

— Джимми Джиммерино, — ответила Рамона.

— Стой спокойно, — сказала Элоиза.

— Да! Вот так имечко. И где сейчас Джимми? Ты мне скажешь, Рамона?

— Тут, — ответила Рамона.

Мэри Джейн огляделась, потом перевела взгляд на Рамону, улыбаясь как можно шире.

— Где — тут, лапуся?

— Тут, — ответила Рамона. — Я держу его за руку.

— Не понимаю, — сказала Мэри Джейн Элоизе, которая как раз допивала.

— А что ты на меня смотришь? — ответила та.

Мэри Джейн снова перевела взгляд на Рамону.

— Ой, я догадалась. Джимми — это невидимый дружок. Великолепно. — Мэри Джейн участливо подалась вперед. — Ну здравствуй, Джимми.

— Он с тобой не будет разговаривать, — сказала Элоиза. — Рамона, расскажи Мэри Джейн про Джимми.

— Что рассказать?

— Встань ровно, пожалуйста… Расскажи ей, как он выглядит.

— У него зеленые глаза и черные волосы.

— А еще?

— Нету мамы и папы.

— А еще?

— И веснушек нету.

— А еще?

— Есть сабля.

— А еще?

— Не знаю, — ответила Рамона и снова принялась чесаться.

— Какой красивый! — сказала Мэри Джейн и подалась еще ближе. — Рамона. Скажи мне. А Джимми снял галоши, когда вы в дом вошли?

— У него сапоги, — ответила Рамона.

— Великолепно, — сказала Мэри Джейн Элоизе.

— Не то слово. Я целыми днями это слышу. Джимми с ней ест. Купается с ней. Спит с ней. Она в постели на самый край сползает, чтоб ненароком его не задеть, если будет ворочаться.

Мэри Джейн все эти сведения, похоже, так увлекли и восхитили, что она прикусила нижнюю губу — затем отпустила и спросила:

— А откуда у него такое имя?

— Джимми Джиммерино? Бог его знает.

— Может, так мальчика по соседству зовут?

Зевнув, Элоиза покачала головой.

— По соседству нет никаких мальчиков. Здесь вообще детей нет. Меня зовут Тучной Кучей за гла…

— Мама, — сказала Рамона, — а можно я еще погуляю?

Элоиза посмотрела на нее.

— Ты только что пришла, — сказала она.

— Джимми опять хочет на улицу.

— Интересно знать, зачем?

— Забыл саблю.

— Ох, опять он со своей чертовой саблей, — сказала Элоиза. — Ладно. Иди. Галоши не забудь надеть.

— Дай я возьму? — спросила Рамона, извлекая из пепельницы обгоревшую спичку.

— Можно мне взять. Можно. Не бегай, пожалуйста, на дорогу.

— До свидания, Рамона! — пропела Мэри Джейн.

— Пока, — ответила девочка. — Пошли, Джимми.

Элоиза вдруг вскочила.

— Давай стакан, — сказала она.

— Нет, честно, Эл. Я должна быть в Ларчмонте. Мистер Вайинберг — он же такой милый, не хочется…

— Позвони и скажи, что тебя убили. Да отпусти ты этот чертов стакан.

— Нет же, честно, Эл. Там уже так подморозило, что просто ужас. А у меня в машине антифриза почти нет. То есть, если я не…

— Так и пускай морозит. Иди и звони. Скажи, что умерла, — сказала Элоиза. — Давай сюда.

— Ну-у… Где телефон?

— Он отправился, — ответила Элоиза, унося пустые стаканы в столовую, — сюда. — Она резко остановилась на половице между гостиной и столовой и крутнула бедрами. Мэри Джейн хихикнула.

— То есть, ты же не знала Уолта на самом деле, — говорила Элоиза без четверти пять, лежа на полу и утвердив стакан на маленькой груди. — Из всех знакомых мальчиков он один меня смешил. То есть, смешил по правде. — Он посмотрела на Мэри Джейн. — Помнишь тот вечер — в наш последний год, — когда эта чокнутая Луиза Хермансон ворвалась к нам в таком черном лифчике — в Чикаго купила?

Мэри Джейн хихикнула.

Она лежала на кушетке ничком, упершись подбородком в подлокотник, лицом к Элоизе. Стакан ее стоял на полу — только руку протяни.

— Вот так вот он меня смешил, — сказала Элоиза. — Когда разговаривал со мной. Даже по телефону. Даже в письмах. А лучше всего, что он даже не острил никак специально — он просто был смешной. — Она слегка повернула голову к Мэри Джейн. — Эй, не кинешь мне сигаретку?

— Я не достану, — ответила Мэри Джейн.

— Вот коза. — Элоиза снова перевела взгляд на потолок. — Однажды, — сказала она, — я упала. Обычно я его на автобусной остановке ждала, прямо возле армейского магазина, и как-то раз он опоздал, автобус уже поехал. Мы побежали, я упала и ногу подвернула. Он тогда говорит: «Бедный Дядюшка Хромоног». [58] Это он так про мою ногу. Бедный Дядюшка Хромоног, говорит… Господи, какой он был симпатичный.

— А у Лью нет чувства юмора? — спросила Мэри Джейн.

— Что?

— У Лью разве нет чувства юмора?

— Ох господи. Кто ж его знает? Есть. Наверное. Ну, над комиксами он смеется. — Элоиза подняла голову, сняла с груди стакан и отпила.

— Ну что, — сказала Мэри Джейн. — Это еще не все. В смысле, это же еще не все.

— Что не все?

— Ой… ну как бы. Смешочки и прочее.

— Кто сказал? — ответила Элоиза. — Слушай, если ты не в монастырь подалась какой-нибудь, не грех и посмеяться.

Мэри Джейн хихикнула.

— Ты уж-жасная, — сказала она.

— Ах, господи, какой же он симпатичный был, — сказала Элоиза. — Или смешной, или симпатичный. Не по-мальчишески такой симпатичный. По-особому. Знаешь, что он как-то раз сделал?

— Не-а, — ответила Мэри Джейн.

— Мы в поезде ехали из Трентона в Нью-Йорк — сразу как его призвали. В вагоне было холодно, и я нас обоих своим пальто как бы накрыла. А под низом у меня, помню, был кардиган Джойс Морроу — помнишь, синенький такой у нее был, славный?

Мэри Джейн кивнула, но Элоиза все равно не посмотрела.

— Ну и вот, его рука у меня как бы на животе лежала. Ну, в общем. И вот ни с того ни с сего он говорит, дескать, у меня живот такой прекрасный, что хорошо бы сейчас зашел какой-нибудь офицер и приказал ему другой рукой стекло в окне выбить. Мол, хочет, чтобы все по-честному. А потом руку убрал и говорит проводнику, чтобы не сутулился. Говорит, больше всего терпеть не могу, если человек своим мундиром не гордится. А проводник такой: ложись-ка ты спать дальше. — Элоиза ненадолго задумалась, потом сказала: — И дело-то не в том, что он всегда говорил, а как. Понимаешь, да?

— А ты Лью про него рассказывала — в смысле, вообще?

— Ох, — ответила Элоиза. — Как-то раз начала. А он сразу спросил, в каком тот был звании.

— И в каком?

— Ха! — сказала Элоиза.

— Нет, я просто…

Элоиза вдруг расхохоталась — эдак утробно.

— Знаешь, что он еще как-то раз сказал? Говорит, такое чувство, что он в армии растет, но в какую-то другую сторону. Когда первое звание дадут, говорит, ему не лычки выпишут, а рукава отрежут. Дорастет до генерала, говорит, и будет ходить голый. Только пехотная пуговка в пупке. — Элоиза посмотрела на Мэри Джейн — та не смеялась. — Что, не смешно?