Ты так любишь эти фильмы

— Вы так тщательно классифицируете… Как будто причина важнее самого факта попадания.

Сделав мужественную попытку шутить, смеяться, Елена Юрьевна теряет последние силы. Я жду, пока она соберётся с духом, чтобы вернуться к бумагам, и смотрю на их увесистый плотный ком, сгусток зла и воли.

Экспедиция не сгинула бесследно. То есть она сгинула в значении «не вернулась», но. Её следы припёр в прицепе трактор. Одеяла, консервы, хлеб, мыло, сигареты, скромных размеров аптечка и секретный пакет подполковнику. Все секреты, по-видимому. Заключались в призыве держаться. Потому что подполковник помрачнел пуще прежнего. А чего он ждал? Лаврентию Палычу прекрасно было известно. Что если в бумагах произошёл сбой, так хоть ты себе лёгкие продуди, толку не будет. И надо тупо ждать, когда. Лет через пять всё само собой станет на место. Только через пять лет все уже к этому сбою приноровятся. И возвращение из сбоя в режим воспримется как новый сбой.

— Гарик, не мечтай.

— Я не мечтаю, я силы коплю.

— Гляди, чтоб через край не полилось.

И Киряга суёт мне ведро. Подполковник Лаврененко стоит рядом и скромно наблюдает.

— Кирягин, — говорит он наконец, — как так получается, что ты их не бьёшь, а они тебя слушают?

— Бить, мон женераль, мне моя философия не позволяет. А слушают — потому что правду говорю.

— А Григорий Николаевич — растолковывают, — фыркает Доктор Гэ.

А и правда, думаю я, почему Киряга всегда выходит прав?

Под его руководством даже кролики перестали дохнуть, не говоря уже о ком мерсе или Докторе Гэ. И Лаврененко всё чаще выбирался из чащобы, присаживался как медведь на лавочку. («Ну и что, что коллаборационизм, — сказал Доктор Гэ, которому явно было неприятно, но он себя убедил. — Зато вон как мерин отожрался».)

И со мной Кирягины зудения исподволь сделали своё дело. Нет, не так. Не сами зудения, а его честная убеждённость в том. Что он зудит по делу. Я сам иногда стал думать о поганце моём старшем брате не теми словами, что обычно. Копал в памяти глубже обычного. Битьё, например. Актуальная тема. Поглядев на нынешние условия, то давнее битьё и битьём не назовёшь: пендель, подзатыльник. Всё, наверное, было строго мотивировано. Двойками, не знаю, фокусами. «Наверно, номер отколол мальчишка-сорванец: весь вечер, хмур и очень зол, пилил его отец». Это мы учили в пятом классе как пример идиомы, что ли; целая книжка была таких стишков про разные тонкости русского языка. В пятом классе я ещё старался и стихи учил намертво. «Бородино» и басню Крылова «Волк и ягнёнок» проору хоть сейчас, разбуди меня. Среди ночи. Не забываются стихи, которые. Выучил в детстве.

Но я всегда был виноват. Я не говорю, что перед очередной женой — тут понятно. Чью сторону возьмёт мужик. Но и в школе. И во дворе, и в институте. И в любых разборках. Игорь психопат! Игорь наркоман! Игорь вор клеймёный! Один братишка не переставал хотеть мне добра. Хотя то, что есть сейчас, несомненно развилось из задатков, которые были тогда. Пакостный такой, испорченный мальчишка, мечта любой колонии. Как я ночами плакал. Как хотел умереть, просился на тот свет к мамочке.

Вторая жена обвинила, что я подсыпал битое стекло ей в суп. Я бы просто не додумался, но. Вот суп, вот в супе осколки — не сами же они туда упали. После такого можно перестать на что-либо надеяться. Я перестал, и поганец, на свой лад, перестал тоже. А теперь Киряга говорил, что. Братья — знают они об этом, не знают — всегда любят друг друга. Всё равно, кроме друг друга любить им некого. И никто Кирягу не спросил, так ли уж неизбежно. Любить вообще. Глупо было спрашивать.

Обоз с товарами народного потребления приехал раз, приехал другой, и у коммерса. Постепенно созрел план. В процессе которого мы вдвоём оказались в кузове грузовика, укрытые для секретности. Грязной мешковиной.

— Григорий Николаевич, — говорю, когда поехали, — а вы не чувствуете себя предателем?

— Кого это я предал? — с вызовом отвечает коммерс, но. Но глазам прекрасно видно, что он знает, кого, и этот «кто» знает тоже. — Ты что, не понял? Он вообще не вернётся, даже когда отпустят. Он так там и врастёт в землю, Лев Толстой. Среди коров.

Ну, впрочем. Мы со всеми простились, как положено, и коммерс. Если говорить правду. Позвал меня в побег в последнюю очередь. А сперва старался Кирягу уломать и насиловал своё. Красноречие. Но ведь знал, что Киряга не поведётся. Хотя этим побегом мы сильно пакостили тем, кто остался.

— Ты-то тогда зачем побежал?

— С братом мириться.

— Ну-ну.

Дерьмовое было, таким образом, настроение. И не улучшилось, когда. Уже через день мы в последний раз вытряхнулись, как побитые собаки, из очередной попутки. Бухнулись на ближайшую лавочку прямо посреди своей прежней жизни.

Город страшно вонял и сиял огнями. Тут, похоже, было что-то вроде Нового года, праздник. Я прислушивался, как меня бьёт дрожь и ненавидел радостных, оживлённых.

«Не надо тебе домой, убеждал меня коммерс, со мною пошли. Я знаю, где схорониться. Всё разведаем по-тихому».

Я отвечал, что живу один. Что ко мне никто не сунется. Что я не могу мириться с семьёй, при этом хоронясь. Что мне настолько погано, что.

— Ну, как знаешь, — сказал он и отвалил.

А вокруг так всё и горело запланированным пожаром: даже деревья, в которых под слоем гирлянд не осталось ничего деревянного.

Преподавание связано с тёмными и жестокими делами. Даже кроткий Дмитрий Михайлович не выпускает из рук невидимый миру хлыст, а требушить и употреблять репрессалии умеет не хуже Принцессы, только делает это староманерно: без криков, без топанья, без колов. Делает, значит, тихие глазки и такой вид, будто не всё потеряно. Ему и самому кажется, что он относится к студентам со всеми онёрами, как к таким же людям, как он. И если те под его водительством ущипками и урывками набираются знаний, он готов открыть на них глаза. Как если бы студенты — страны третьего мира, а сам он, например, Англия.

Принцесса отказывается признавать в студентах какую-либо государственность вообще, и с дикими племенами переговоров не ведёт. Принцесса любит иерархию, но так, чтобы самой быть сверху. Принцесса говорит: «Оболванить, по Далю, означает обтесать, придать желаемый вид», — и говорит не в насмешку. Преподаватели так сживаются со своим образом — люди вещие и властные, — что и самый категорический демонт не сдвинет их с точки, на которой слово «болван» употребляется — по Далю — исключительно в положительном смысле.

Ну, не знаю. Вот девчонка Пекинпы бесконечно бедного Пекинпу дрессирует, они даже ходят на специальную площадку, на которой собаки с хозяевами выстраиваются в ряд, дедушка-инструктор встаёт напротив и обучает хозяев — командовать, а собак — выполнять команды. Я не наблюдаю, чтобы Пекинпа от этих упражнений сильно поумнел. Всё, что он умеет, он умел и до того, как инструктор взялся учить его правильно лаять. С этим лаянием вообще вышла незадача: брехливый по жизни Пекинпа при команде «Голос!» так удивляется, что голос, простите за каламбур, теряет. То есть именно в тот единственный момент, когда ему рот не затыкают, а, наоборот, предлагают раскрыть пошире, его обуяют сомнения. Наш Иуда ест и без блюда.

И вот, идём по коридору, а народец, туземцы и белые люди без различия, так в стороны и разлетается: как дождь, в разные стороны. Поэтому Анечке легко улучить момент, когда рядом никого нет. И робко привлечь к себе внимание.

— Саша, — шепчет она, — извини, но у меня вопрос. Кто такие тебанцы? Я смотрела в словарях, но…

— Кто такие кто-кто? — переспрашивает Принцесса мирно.

При всех Анечка обращается к нам по всей форме, о родстве в ужасе помалкивает, и общая фамилия ещё никого не натолкнула на нужную мысль — поэтому в закоулках Принцесса порою снисходит и разговаривает.

— Тебанцы.

— Тебанцы?

Анечка протягивает книгу.

— «Эпаминонд был генералом тебанцев», — читает Принцесса и окаменевает. Делает Глубокий Вдох. Смотрит на обложку. — Джулиан Варне «Попугай Флобера». По-моему, всё, что написано на английском, ты в состоянии прочесть на английском. Те-бан-цы! Ибанцы! А всё почему? Потому что переводчиков на помойках собирают, а редакторов — вообще неизвестно в каких отходах. Это ведь нужно дать себе труд найти такого редактора, который про Эпаминонда не слышал, чьим он там был ге-не-ра-лом.