Стеклянная тетрадь

— Он говорит, господин, что узнал тебя и хочет рассказать тебе нечто, — перевёл мне провожатый, когда старик забормотал что–то на хинди.

— Если он насчёт предсказаний, то мне ничего такого не нужно, — поспешил отказаться я, заподозрив банальное попрошайничество.

Я вспомнил, как много лет назад к моему отцу однажды пристал в Бомбее какой–то пройдоха и всё настаивал на том, что он может угадать будущее. Отец не знал, как отвязаться от индийца и сказал:

— Я не нуждаюсь в том, чтобы мне кто–то гадал. Я сам умею предсказывать, сам вижу будущее. Давай я лучше расскажу тебе, что тебя ожидает.

Тот индиец смутился, а отец продолжал гнуть своё:

— Я вижу, что в тебе гнездится скрытая болезнь. Очень опасная болезнь. И к концу года она проявится во всей своей силе. Если сумеешь побороть ее, то будешь жить очень долго. Если не сумеешь, то умрешь…

Индус побелел настолько, насколько позволял ему цвет его кожи, и сразу скрылся. Надо сказать, что это была злая шутка со стороны моего отца.

Услышав обращённые ко мне слова дервиша, я решил повести себя в том же духе, что и мой отец.

— Я сам умею прорицать, — сказал я.

— Нет, — ответил старик, внимательно посмотрев на меня, — этого ты не умеешь. — В его голосе, тонком и резком, невозможно было угадать настроения. — Ты наделён иными талантами, — продолжил он.

— Какими же? — я заинтересовался.

— Ты умеешь рассказывать.

— И это всё?

— Это очень много. Ты сам не понимаешь, насколько это много. Оглянись, вокруг тебя так много людей, но мало кто из них умеет рассказывать, мало у кого в рассказах присутствует настоящее слово.

На лице переводчика появилось выражение жадного любопытства. Он опустился на корточки перед стариком и поглядывал на меня снизу вверх.

— Он говорит, что узнал тебя, — сказал переводчик. — Он жил с тобой в каком–то древнем царстве. Вы служили с ним у царя, были отважными воинами, важными воинами…

Признаюсь, мне и раньше приходилось слышать от некоторых людей, что мы встречались в прежних земных воплощениях.

Один мой товарищ, обладавший редким даром ясновидения, настаивал на том, что мы с ним соприкасались очень давно в Индии, но отказывался сообщить какие–либо подробности. Звали его Александр. К нему стекались из разных стран монахи индуистского и буддийского толка, они каким–то образом вычисляли его и нуждались в беседе с ним. Я же был с ним на короткой ноге, весьма уважал его и даже соглашался с тем, что мы с ним встречались когда–то (тысячи две–три лет назад), но не испытывал при этом ничего особенного…

Была в числе моих знакомых и молодая женщина по имени Марина, в определённых кругах пользовавшаяся репутацией очень сильной и опасной ведьмы. Она утверждала, что мы были с ней брат и сестра во времена далёкой дохристианской Руси. Она подробно излагала историю своей жизни, но очень неопределённо рассказывала о моей. Наверняка она знала только моё имя и то, что я был убит на войне…

Встретился мне в жизни также странный толстый человек, погружённый в культуру Востока. Его звали Владимир. У него был серьёзный и очень жёсткий наставник по имени Коршун, который велел Владимиру непременно поддерживать со мной отношения, так как я и этот Владимир — кармические братья. Что такое кармические братья и к чему меня обязывает такое родство, я не сумел выяснить…

К сожалению, мой интерес ко всем этим людям угасал по мере того, как вопросов к ним становилось больше, а ответов я получал меньше. Но так или иначе, а заявления о том, что я встречался с кем–то в прошлых жизнях, меня не удивляли.

Однако здесь, в Бенаресе, на берегу величественного Ганга, над которым стелились чёрные дымы погребальных костров, слова о прошлых воплощениях звучали иначе. У них был особый вкус. От них веяло глубиной. В них слышался гул бездны. Они имели вес.

— Что ещё он может сказать? — спросил я.

— Он помнит, что ты научил его многому.

— Я научил?

— Ты был воспитан в храме, господин. Ты многое умел. И однажды ты оказал ему помощь.

— Какую помощь?

— Ты раскрыл ему глаза.

— В каком смысле?

— Ты помог ему проникнуться духом смерти, он перестал её бояться… Так говорит этот старик… Ему надо верить… Но с тобой произошла беда, господин. Ты отступил от той мудрости, которую носил в сердце. Ты потерял равновесие, поддался ярости. Ты погиб, господин…

Переводчик почти с ужасом смотрел на меня. Его изумление не знало пределов. Похоже, что никогда он не слышал, чтобы здешний дервиш обращался с подобными словами к европейцу.

Я поглядел на старика с огромным вниманием, хотя ни радостного волнения, ни беспокойства я не испытал в ту минуту. Я оставался совершенно спокоен, хоть и понял, что старец вовсе не шутил. Я не испытал ни толики волнения от его слов.

Меня всегда удивляло, почему, когда речь заходила о моих прошлых жизнях, я оставался почти равнодушен к таким сообщениям. Я вёл себя весьма цинично в такие мгновения, чуть ли смеялся над людьми, пришедшими ко мне с такого рода информацией. А ведь я всегда был настроен исключительно поэтически, романтически, всегда был открыт к тому, чтобы всей грудью вдохнуть воздух таинственности, вкусить его, впитать его.

И всё же к разговорам о реинкарнации я оставался спокоен. Единственное, что мне очень хотелось понять — как именно узнают такие люди своих бывших друзей и родственников. Я не видел в лице дервиша ничего знакомого. Обычное лицо престарелого индуса. У меня часто бывает, что я довожу себя до изнеможения, когда мне случается вдруг увидеть лицо, которое кажется мне знакомым, но при этом я не могу определить, где видел его. И это сводит с ума, ибо я чувствую, что это лицо (или нечто стоящее за лицом) пришло из глубин подсознания.

Но дервиша я не узнал. Он был просто индус, один из многих миллионов других индусов.

— Что же он хочет сказать мне? — спросил я у переводчика. — Что мне делать с его словами?

— Он хочет напомнить тебе, что ты был сильным. Сила никуда не уходит. Она скрыта в тебе, как и то знание, которым ты обладал в той жизни, господин. Он говорит, что тебе надо поменять отношение к смерти. Ты умеешь произносить правильные слова о вечности, но ты просто играешь словами, не хранишь в себе их глубинный смысл. И ещё он просит тебя не переставать начатое тобой дело.

— О каком деле он говорит?

— Дело рассказчика.

— Спроси, знает ли он, что я пишу книги? Об этом ли говорит он сейчас?

— Он говорит о твоём даре рассказчика. Не имеет значения, какую форму принимают твои рассказы. Ты просто должен рассказывать, господин. Ты несёшь слово.

Дервиш протянул руку и коснулся моей ладони. Впервые за всё это время я вдруг испугался. Мне вдруг сделалось не по себе.

Дервиш произнёс что–то, переводчик сказал:

— Он благословляет тебя.

Я кивнул, а переводчик попросил:

— Господин, оставь мне что–нибудь на память. Этот дервиш очень уважаем здесь. если он сказал о тебе такие важные слова, значит, это правда. Но как же в таком случае я могу не взять от тебя чего–нибудь на память. Самый простой предмет из твоих рук будет для меня большим подарком. Подержи хотя бы этот камешек, — он подхватил небольшой камень из пыли и протянул его мне, — подержи, господин, и подари его мне.

Я взял камешек, покрутил его в руке, удивляясь глубине человеческой веры, и подал его переводчику.

— Благодарю тебя, господин, — радостно заулыбался тот и сложил ладони лодочкой перед своим лицом.

Дервиш засмеялся, наблюдая за нашими действиями, и ещё раз коснулся моей руки. Он что–то пробормотал на прощанье и жестом показал, что я должен идти. Индийцы умеют очень красиво двигать руками, особенно кистями рук, делая это проворно, элегантно, и каждый жест их всегда понятен.

В тот день я не понял, что имел в виду дервиш. Я был высокого мнения о себе, считал себя хорошо осведомлённым в области теософии, может быть, даже в глубине души видел в себе будущего мудреца и пророка. Я не мог признаться себе в том, что я не только не знал многих вещей, но зачастую не понимал сути того, о чём часто и вроде бы умело вёл речь.