Проза и эссе (основное собрание)

Кублановскому абсолютно несвойственно столь типичное для словесности современных неофитов обращение к Всемогущему на "ты", как бы предполагающее существование взаимной переписки с Создателем. Несвойственно же это данному поэту, скорей всего, потому, что именно литература является воспитателем чувств, а не наоборот. Вкус, иными словами, источник -- если не синоним -нравственности; нравственность сама по себе гарантией вкуса не служит. Лирический герой Кублановского, прежде всего, продукт эстетического опыта русской литературы, и он свободен от религиозного нарциссизма. От чего он не свободен -- это от ощущения чуда дарованного ему существования, воспевая частности которого, он более свидетельствует о Дарителе, нежели любое кадило.

Стихотворение, в конечном счете, приводится в действие тем же самым механизмом, что и молитва. Торжественностью этого механизма, скорее всего, и объясняется известное интонационное однообразие многих стихотворений Кублановского. В зависимости от читательского опыта это качество может приветствоваться как свидетельство верности автора себе или раздражать своей предсказуемостью. У Кублановского немало недостатков: он велеречив, рифмы его не слишком изобретательны, стиху зачастую не хватает нервности, лирическому герою -- того отвращения к себе, без которого он не слишком убедителен. Но звук его -- чист, и это позволяет не обращать внимания на длинноты, ритмические и сюжетные банальности, на чересчур иногда педалируемую набожность. Все эти вещи -- тематика и средства, удачные или не очень, преимущества или недостатки -- все они лишь слуги звука, его составные элементы. Сумма их, повторяю, чиста.

У поэта есть только один долг перед обществом: писать хорошо. Собственно, это долг не столько перед обществом, сколько по отношению к языку. Поэт, долг этот выполняющий, языком никогда оставлен не будет. С обществом дела обстоят несколько сложнее, но и тут Кублановскому не о чем особенно беспокоиться: без читателя он не останется. Ни один народ не заслуживает своей литературы, и русские не исключение. Но пока человек не отказался от дара речи в пользу жестикуляции или мычания, обществу суждено, независимо от тенденций в нем существующих или ему навязываемых, обращаться к поэзии -- не только самоосознания ради, но поскольку она -- высший предел речи, т. е., биологическая цель человека как вида.

Отчасти благодаря качеству своих стихотворений и отчасти потому, что людей, говорящих по-русски, не убавляется, Кублановскому суждена аудитория большая, чем его предшественникам и многим его современникам. С его появлением русский поэтический ландшафт обогатился значительно: судьба не без умысла поместила этого поэта между Клюевым и Кюхельбекером. Стихотворениям, собранным в эту книгу, суждена жизнь не менее долгая, чем соседям их автора по алфавиту.

<1981>

* Предисловие к книге: Ю. Кублановский. "Избранное". "Ардис". США. 1981. Сост. И. Бродский.

-----------------

Мрамор

I акт

Второй век после нашей эры.

Камера Публия и Туллия: идеальное помещение на двоих: нечто среднее между однокомнатной квартирой и кабиной космического корабля. Декор: более Палладио, чем Пиранезе. Вид из окна должен передавать ощущение значительной высоты (скажем, проплывающие облака), поскольку тюрьма расположена в огромной стальной Башне, примерно в километр высотой. Окно -- либо круглое, как иллюминатор, либо -- с закругленными углами, как экран. В центре камеры -- декорированная под дорическую колонна -- или опора: внешняя сторона ствола, внутри которого -- лифт. Ствол этот проходит через всю Башню как некий стержень или ось. Он и в самом деле стержень: все, появляющееся в течение пьесы на сцене, и все, с нее исчезающее, появляется или исчезает через находящееся в этом стволе отверстие, являющееся помесью ресторанного лифта и мусоропровода. Рядом с этим отверстием -- дверь главного лифта, которая открывается только один раз: в начале 3-го акта. По обе стороны ствола -- альковы Публия и Туллия. Все удобства -- ванна, стол, умывальник, нужник, телефон, телеэкран, вмонтированный в стену, стеллажи с книгами. На стеллажах и в стенных нишах -- бюсты классиков.

Полдень.

Публий, мужчина лет тридцати -- тридцати пяти, полный, лысеющий, прислушивается к пению канарейки в клетке, стоящей на подоконнике. Со времени поднятия занавеса проходит минута, в течение которой слышно только пение канарейки.

Публий. Ах, Туллий! Как сказано у поэта, что, должно быть, слышит в Раю Господь, если здесь, на земле, нас ласкают такие звуки.

Туллий, лет на десять старше Публия, сухощавый, поджарый, скорее блондин. В момент поднятия занавеса лежит в ванне, из которой поднимается пар, читает и курит.

Туллий (не отрываясь от страницы). У какого поэта?

Публий. Не помню. Кажется, у персидского.

Туллий. Варвар. (Переворачивает страницу.)

Публий. Ну и что ж, что варвар?

Туллий. Варвар. Армяшка. Черный жоп. Вся морда в баранине.

Пауза; пение канарейки.

Публий (подражая птичке). У-ли-ти-ти-тююю-у...

Туллий (поворачивает кран; шум льющейся воды).

Публий. У-ли-тит-ти-тююю-уу... Туллий!

Туллий. Ну?

Публий. У тебя от пирожного ничего не осталось?

Туллий. Посмотри в тумбочке... Свое-то, небось, сожрал. Друг животных.

Публий. Я, Туллий, понимаешь, совершенно случайно. Я не хотел. Пирожное было так неожиданно. Поэтому я и не мог его хотеть. Я как раз хотел оставить. Вернее, уже потом, когда съел, захотел. Это же было так внезапно! Сколько сижу, сроду пирожных не видел.

Туллий. И уже не увидишь. Этого, по крайней мере.

Публий. Да? Почему?

Туллий. Читай инструкцию. (Швыряет книгу на пол, потягивается в ванне.) У них там компьютер. Составляет меню. Повторение блюда возможно раз в двести сорок три года.

Публий. Почем ты знаешь?

Туллий. Я сказал: читай инструкцию. Там все сказано. Том шестой, страница тридцатая. Буква "П" -- Питание... Советую ознакомиться.

Публий. Я не мазохист.

Туллий. Ну, мазохист или нет, а пирожного, душка Публий, ты больше не увидишь. До конца своих дней. Если только ты не Агасфер.

Публий. К сожалению... То есть, что я?! к счастью.

Туллий. Залезь в тумбочку. Бедная канарейка...

Публий направляется к алькову Туллия, открывает тумбочку, роется в ней; извлекает кусок пирожного, смотрит на него некоторое время; потом неожиданно быстро съедает.

Туллий (возмущенно кричит, вылезая из ванны). Что ж ты, сука, делаешь! Это же для канарейки! (Внезапно успокаиваясь.) Впрочем, так я и думал. Вечно одно и то же. (Залезает обратно в ванну.) Сначала киску уморил, потом рыбок. Потом зайчика. Теперь, значит, за канарейку принялся...

Публий (взволнованно). Это неправда, Туллий! Я не хотел...

Туллий (приподнимаясь на руках из ванны). А ты подумал, что птичка, может, никогда и не видела пирожного?

Публий, совершенно подавленный, бредет к окну, стучит пальцем по клетке.

Публий. У-ли-ти-ти-тююю-у...

Канарейка безмолвствует.

У-ли-ти-ти-тююю-у... что же теперь делать, а? Подождем до обеда, а? (Разговаривает сам с собой.) Хотя обед -- что ж -- у них там всегда что-нибудь такое -- деликатесы -- чтоб желудок действовал -- ни разу не было, чтоб не захотелось -- это чтоб мы жили дольше -- сколько сижу, ни разу еще запора не было-- -- --да-а-а, компьютер -- выпустить тебя, что ли? (Пауза.) Туллий!

Туллий. Ну чего?

Публий. Может, выпустить ее, а?

Туллий, Давай.

Публий. Но, с другой стороны, она ведь поет.

Туллий. Иди в жопу.

Пауза. Публий подходит к телефону, снимает трубку, набирает номер.

Публий. Господин Претор? Это Публий Марцелл из 1750-го. Тут у меня, знаете ли, птичка. Да, канарейка. Так вот, нельзя ли там проса или конопли... Да-да, лучше проса. Что-о? Включите в вес моей порции? То есть, второе будет на сто грамм меньше? Но позвольте... Ах та-а-к! Да. Отказываюсь. (Бросает трубку.) Черт!