Новый Мир ( № 3 2009)

А Леночка — что, Леночка все замуж потом выскакивала и все — как-то неудачно. Поживет-поживет на Поварской, потом вдруг как сорвется с места и съедет к очередному мужу, как кошка угорелая. Только когда заболела по-настоящему, по-серьезному, только тогда по мужикам бегать перестала, домой приползла. А у Сашеньки — диплом, его нервировать нельзя, он сидит у себя в комнате, занимается, а Леночка — в соседней, лежит, стонет тихонько. И бедное Палино сердце между ними, родимыми, разрывается.

Похоронили Леночку вместе с родителями на Новодевичьем.

Сашенька защитил диплом, стал на работе с утра до ночи пропадать, ну и девушки, конечно. Иногда и ночевать не придет. А Паля в первый год все на могилку часто ездила: придет, поговорит с ними со всеми, с Пал Палычем, с Марьей Андреевной, с Леночкой, и — домой. Дома пусто, грустно. Паля, чтобы не скучать и не плакать попусту, начнет полы мыть. Сашенька придет поздно, усталый, глазки сонные: “Зачем ты, Паля, все полы намываешь? Паркет испортишь...” А Паля сядет в углу да и заплачет. Так и жили с Сашенькой. А потом Сашенька вдруг женился. Иринка-балеринка была такая маленькая, тощенькая, ан нет, крепкая оказалась, не хворая. Упрямая. Детей рожать ни в какую не хотела.

Тут как раз Брежнев помер, вскорости началась свистопляска, продукты пропали. Паля повеселела, с раннего утра вскакивала, неслась занимать очередь за молоком, за яйцами. В очереди — самая жизнь. Не хуже телевизора все узнать можно.Только Сашенька ходил понурый, с работой у него что-то плохо стало. А тут еще — Иринка-балеринка. Молчала-молчала, вдруг собралась и ушла куда-то. Пропала. Сашенька как лег на диван лицом к стенке, так и пролежал целую неделю. Не пил, это — нет, просто лежал и молчал. Так молчал, что у Пали от ужаса ноги отнимались. Она рядом топчется, то полы моет, то окно, то пыль протирает, а Сашенька-то лежит. Молчит. Потом встал и ушел на целую неделю. Вернулся, помылся-побрился и опять — на неделю. Наконец пришел, стал чемодан собирать. Стоит посреди гостиной с чемоданом, тощий, глаза ввалились, а Паля как на стул бухнулась, так и сидит, прибитая.

— Я уезжаю, Паля. Далеко уезжаю. В другую страну. Может, вернусь, может — нет. Дачу я продал. А ты живи пока здесь.

Паля слезами заливается, слова сказать не может. Сашенька сердится:

— Паля, тошно мне здесь, понимаешь? Тошно!

С тем и уехал.

Паля долго сморкается. Смотрит на фотографию на стене каморки и снова сморкается.

Стала Паля жить одна. Потом приблудилась Нюсечка. Пришла и села под дверь. Взрослая уже. Стали вместе с ней жить. Настала приватизация. Паля сначала — ни в какую, хозяйская ведь квартира-то! А Новиковы наверху — приватизировали, и Онищенки с третьего этажа — тоже. И — пошло-поехало. Паля думает: “Помру, неужто жилконторе все достанется? Сашенька вернется, а в квартире — жилконтора сидит. Нет уж”. Пошла и приватизировала, и завещание на Сашеньку составила, и все документы спрятала в укромное место.

А квартира-то огромная, квартплата как начала расти, так и не остановится никак. И цены. Вот и приходится работать. Не пускать же жильцов, в самом деле: они все полы, всю мебель хозяйскую загадят. Субсидия? Да что субсидия, название одно, ее все равно не хватает. Пшик один, а не субсидия. И то: если узнают про подработку — отнимут. Паля хихикает: “Вот и забралась к вам — от дома подальше”.

Следующую ночную беседу Паля начинает торжественно: “В две тыщи первом годе, весной, Сашенька приезжал”. Палю от счастья чуть кондратий не хватил. Сашенька красивый, загорелый, в белом плаще до пят, его дед такие же любил, но обязательно — с шарфиком. Паля, бедная, как обезумела — бросилась в укромное место, документы ему на квартиру, завещание: “Бери, Сашенька, солнышко мое ненаглядное, все — твое, все — цело!”

А Сашенька смеется:

— У меня, Паля, теперь таких квартир по всему свету раскидано, что грибов в лесу. Живи, пока живется! Может, заеду еще.

Прошел по комнатам, книжки потрогал, двери, шкафы, обнял Палю, поцеловал в макушку и ушел — его внизу машина ждала. Адресок, правда, оставил, но какой-то непонятный, не по-нашему. Завещание взял. И слава богу.

— И снова мы с Нюсечкой одни остались, снова — Сашеньку ждать.

Долго сидим молча. Вдруг Паля вспоминает что-то, краснеет, хихикает:

— А тут… слышь… мужик один. Леней звать. Из Витебска. В жилконторе нашей работает. Давай, говорит, бабуся, я на тебе женюсь. Будешь со мной жить? Я хороший! В мои-то годы… Срам какой, а?

Паля смеется долго, кокетливо.

Вариации на тему элегий к Максиму

Черных Наталия Борисовна — поэт, прозаик, эссеист. Родилась в городе Челябинск-65 (ныне Озёрск), в семье военнослужащих. С 1987 года живет в Москве. Окончила библиотечный техникум, работала по специальности. Автор нескольких поэтических книг. См. в нашем журнале рецензию Олега Дарка на последний сборник стихов Наталии Черных “Камена” (“НМ”, 2008, № 2).

В “Новом мире” печатается впервые.

Максиму, Олегу, Сергею

Первая

Бездна многоречивая сохраняет источники лучше,

чем архив, находящийся на содержанье правительства, тем более

в отдалённое время, когда мартовский снег лип,

как небо створоженное, к лаврской ограде,

а разноцветные лампады играли, вися над площадкой,

возвышенной целым пространством, с ковчежцем внутри.

Ограниченность и беспредельность — сёстры.

Что нам теперь, в этой бездне многоречивой, может привидеться:

сны о возвышенном, эти побеги надежды — не всё ли в них ложь,

подумай… Много ли проку в том знании,

что человек повреждён от рожденья; он кричит,

нечеловечески страшно кричит, подносимый к Святым Дарам,

а может ли это служить запрещением к ним подходить —

не вопрос, и не может.

Но человек повреждён, а кроме того, наделён волей и разумом,

так говорили оба Тарковских, ведь в них отобразилось небо

накануне исхода из свалки небытия, разность воды и воды.

Неразъяснимая внятность и боль возвращения —

всё это есть и в тебе. Ты видишь не праздно нечто неразделимое,

всех живущих и живших людей в один час времени,

и даже край тлеющей ризы, которой будет стыдливо прикрыта

земля в день суда своего,

и ты слышишь огонь, забирающий окна в домах Петербурга,

а сардинский посланник, широким манжетом пошевелив,

указывает поверх масонов и иезуитов на лагеря и колонии,

на даты и даже порой на события — словом, на всё неуёмное

коловращенье многоречивой бездны, для которой ты только сиделка,

кормящий отец, некий тип, частный случай —

мыслящий завиток пространства и времени.

Ты и такие, как ты,

уходившие через снега и провалы дат русского поля,

через бред безначалия и музыкальный дурман — к неким сводам

незабвенного, светлости и чистоты,

склонившимся над удавкою памяти,

ты и такие, как ты, значит — мы, и я тоже, и все по отдельности —

каждый до сих пор ощущает в себе осколок многоречивой бездны,

в которой кому-то бывает приятно, но всё-таки не по себе.

Так что же сардинский посланник с глазами невыносимыми,

мрачный беглец, граф де Местр, идущий всё так же по набережной

где-то в месяце марте и смотрящий на пламень заката,