Инамората

На миг показалось, что в детской внезапно упало давление воздуха. В повисшей тишине Фокс спросил:

— Кто такой этот Стонлоу?

— Глупцы!

Два голоса — мужской и женский — вырвались в гортанном унисоне из одной глотки. Потом Мина издала внезапный пронзительный крик и забилась в конвульсиях. Стул под ней стал подпрыгивать, словно испуганная выстрелом лошадь.

Следующие несколько мгновений царил полный хаос, кто-то кричал в темноте:

— Зажгите свет!

— Не размыкайте круг!

Наконец в комнату ворвался поток электрического света, это Кроули распахнул дверь детской.

— Скорее! У нее припадок!

К тому времени, когда Ричардсон наконец зажег керосиновую лампу, Мина была в ужасном состоянии: глаза ее закатились, рот покрылся белой пеной, пятки стучали по полу в хаотичном ритме. Мы старались удержать ее, чтобы Флинн мог просунуть ремень между ее челюстей. Я закрыл глаза и держал Мину за плечи, молясь, чтобы спазмы скорее кончились. Прошла минута, и дрожь начала стихать. Я открыл глаза и увидел, что Мина свернулась в клубок и всхлипывает.

Я отошел в угол комнаты, на какой-то миг мне показалось, что я наблюдаю происходящее словно издалека. Пайк позвонил в неотложную помощь. Пока мы ждали ее прибытия, Кроули суетился вокруг жены: проверял пульс, гладил по волосам, нашептывал успокаивающие слова, которые, похоже, она почти не слышала. Пришла кошка и обнюхала лежащую хозяйку, я удивился, увидев, что Флинн взял ее своими ручищами и принялся гладить. Ричардсон смотрел в окно.

— Карета приехала, — возвестил он с облегчением.

Через пару минут в комнату вошли два санитара и унесли Мину на носилках, а мы все растеряно следили за ними.

Кроули собрался следовать за санитарами, но остановился в дверях и впервые посмотрел на меня. Я содрогнулся, представив, что он может мне сказать, но он обратился к остальным:

— Скажите Пайку, чтобы сварил кофе и покормил вас, — проговорил он рассеяно, а потом с горечью посмотрел на меня. — Я бы очень хотел, чтобы его не было в доме, когда я вернусь.

И ушел. Мои коллеги, выходя из детской, награждали меня осуждающими взглядами, лишь у Ричардсона промелькнула искорка жалости.

Когда они ушли, я прямиком направился в свою комнату — «комнату для гостей», вспомнил я — и собрал мои нехитрые пожитки. Почему одежда так неохотно укладывается назад в чемодан? Вещи словно хотят склонить нас к оседлости. Пытаясь закрыть раздувшийся чемодан, я поднял глаза и увидел, что на единственный стул в комнате взобралась сиамская кошка и смотрит на меня. Она лизала лапы и причесывала шерстку, ее бархатные ушки дергались и вставали торчком после каждого удара лапы. Филиппинец наверняка бы решил, что этот жест предвещает прибытие новых гостей. Мина несколько раз говорила мне, что Пайк заметил: кошка слишком уж усердно мылась в день, когда на их пороге появились члены экспертного комитета.

Я вспомнил свой приезд. Неужели это было всего неделю назад? У меня защемило сердце, как будто сердечный ритм нарушил внезапный звонок. Я вздохнул, попрощался с загадочной кошкой и отправился в изгнание.

Конечно, идти мне было некуда. Даже если бы в «Бельвю» и отыскалось для меня местечко, я бы не смог заплатить за номер, поскольку, как известил меня Фокс, покидая дом 2013 по Спрюс-стрит, я больше не сотрудник «Сайентифик американ». Поэтому я побрел наугад. Промозглую ночь разрывал вой сирен. Я выпил кофе в ночном ресторанчике на Брод-стрит в компании подвыпивших парочек, набившихся внутрь. Какая-то девушка в платье с облетевшими блестками заговорила со мной у стойки и предложила мне комнату у своей тетки Этель за полтора доллара. Я почти согласился, но тут вмешалась другая девица и предостерегла меня, что я рискую оказаться в известном «притоне». За этим последовала перепалка, которая перешла в потасовку. Кто-то крикнул: «Полиция!» — и я поспешил убраться от греха подальше. Я бродил и бродил по центру города, но, как оказалось, неуклонно двигался к своей цели, словно шел по карте. Мимо, звоня в колокол, промчалась пожарная машина. Я шел вдоль темных витрин «Стробридж и Клотьер», «Братьев Лит» и «Селленберг», где красовались рождественские сценки. Мимо проехала поливальная машина и намочила мои ботинки. Я двигался на север, достиг узорчатых ворот Чайна-тауна и, только пройдя целым и невредимым несколько весьма экзотических кварталов, вспомнил, что меня предупреждали никогда здесь не появляться. Я брел дальше: мимо салуна «Счастливый доллар Макши» и чайной «Шим Лу Шанхай» и уже догадывался, куда несли меня ноги: в единственное знакомое мне место, где за гроши можно было получить постель.

Я свернул за угол на перекрестке Восьмой и Рейс-стрит и увидел, куда мчались все машины с сиренами.

«Либерти». Все четыре этажа гостиницы были объяты пламенем, огонь вырывался из окон и швырял снопы искр в небо. У отеля собралось с полдюжины пожарных бригад, мостовая была черной от воды. Осторожно переступая через шланги, я подошел и присоединился к толпе зевак, многие из которых, видимо, были пострадавшими постояльцами. Я смотрел, как чернеют кирпичи, разваливается пожарная лестница и взрываются в унисон оконные стекла. Окружившие здание пожарные качали из переулков воду и направляли ее на пламя. Жар был такой сильный, что цистерны не могли подъехать близко, поэтому струи воды почти не достигали цели, а лишь расплескивались в воздухе, отражая радуги уличных фонарей.

— Ты!

Это был управляющий отеля, крошечный гомункулус, которого я подкупил, чтобы он пустил меня в комнату Стонлоу. Старикашка наставил на меня обвиняющий палец, этот жест вряд ли бы заставил меня насторожиться, если бы не последовавшие за ним слова, обращенные к полицейскому.

Вот он пытался убить одного из моих постояльцев!

Таким образом, в первый и последний раз в жизни я был арестован и препровожден в наручниках в Шестой участок, где были камеры для подозреваемых в поджогах и покушении на убийство.

Часть третья

«САЙЕНТИФИК АМЕРИКАН»

— Я покончу с этой чертовой полицией! — объявил мой сокамерник, ни к кому конкретно не обращаясь. — Не было ни одного карнавала или обращения в пенсионный фонд, с которыми бы я им не помог, да я уйме людей оказывал личные услуги, не говоря о сотнях баксов, которые я плачу ежемесячно (вы понимаете, что именно я имею в виду), и после всего этого они не могут оставить меня в покое с тем крошечным бизнесом, какой у меня остался! Зачем, скажите, они заявляются в субботу на ночь глядя, запихивают моих клиентов в фургон, а девочек тащат в полицию нравов, чтобы приговорить к шести месяцам заключения в работном доме? Я вам так скажу: у меня сердце разрывается, как вспомню этих девчонок. Им уж и не заработай лишний доллар, с тех пор как «Его Честь» и эта шайка мошенников в Городском совете начали свои сраные реформы (и Кендрик будет не лучше — и не обольщайтесь попусту). Все эти так называемые реформы только увеличивают поборы. Люди всегда будут пить ликер и развлекаться. Я вам говорю, эта страна просто с ума посходила после запрета…

— Заткни хайло, Койл, — прикрикнул дежурный сержант на содержателя салуна и ударил его дубинкой по рукам. Койл вскрикнул, отпрянул от решетки и принялся дуть на пальцы. Сержант прошел немного дальше и остановился там, где стоял я и смотрел сквозь прутья.

— Может, хочешь снять какой камень с души, профессор?

— Нет.

— Ладно.

И он двинул меня дубинкой в пах. Я отлетел к деревянным нарам, привинченным к стенке, и согнулся в три погибели. В нескольких дюймах от моих очков какой-то тюремный шутник нацарапал: «КАЖДЫЙ ДЕНЬ МНЕ ВСЕ ЛУЧШЕ И ЛУЧШЕ». Я закрыл глаза и мысленно взмолился о помиловании, заклиная Господа своей пострадавшей мошонкой.

Шел четвертый час моего заключения и двадцатый час без сна. Ниже я привожу краткий отчет о том, как я провел начало воскресенья шестого декабря, в год одна тысяча девятьсот двадцать третий от Рождества Христова.