Стыд

— Ты слушаешь? — спросил старик.

— Конечно…

Старик рассказывал ему про юбилей. Летом будущего года исполнялось пол-века, как в здешнем районе открыли нефть. Лузгин немножко знал эту историю: самоуправство молодых, гнев начальства, приказ о снятии, фонтан с дебитом в сотни тонн, звезды Героев соцтруда — обычный ход событий тех давних лет на нефтяном Клондайке. А нынче старика избрали председателем оргкомитета: он не хотел, друзья заставили. В плане юбилейных мероприятий не последним пунктом был обозначен выпуск книги — большой, с картинками, в красивом переплете.

— Берешься? — предложил старик. — Могу устроить.

— Что, нет желающих?

— Борзописцев тут хватает, дело хлебное. У меня в кабинете целая полка заставлена.

— Тогда зачем еще?

— Положено. «Лукойл» раньше нас отпраздновал — альбомом убить можно. Ну, вот и мы, чтоб, значит, все как у людей. Ты книжки писал раньше?

— Не писал.

— Ничего, настрижешь понемногу оттуда-отсюда, лирики добавишь, освежишь…

— С чужих тарелок я не доедаю, — сказал Лузгин.

— Берешься, значит. — Тесть встал из-за стола, поводил плечами, на миг зажмурившись от боли. — И прошу тебя, не пей… Неужели так трудно?

— Не знаю, не пробовал.

Старик остановился у двери.

— В моих глазах ты полное дерьмо. — Тесть едва сдерживался. — Но ты муж моей дочери. И купи себе новую шапку. Ты понял?

— Так деньги кончились! — с улыбкой сообщил Лузгин.

— Я дам, — сказал старик и вышел.

— Иван Степанович!

Дверь приоткрылась снова, тесть смотрел на Лузгина в сердитом недоумении: мол, что еще?

— Почему у вас кабинет рядом с входной дверью? Это несолидно.

— Это удобно, — произнес старик. — Спокойной ночи.

— Да уж.

Наверное, совсем не обязательно быть такой сволочью, думал Лузгин, ворочаясь на диване. Даже если помнить палку-вышибалку. В конце концов, Плеткин сделал предложение, о каком ты и не мечтал. Книга про историю компании! Прекрасная возможность встречаться с людьми, ворошить прошлое и вообще совать всюду свой нос, постепенно приближаясь к Агамалову. Впрочем, почему же постепенно? Так, стоп, отличная идея: взять интервью у президента и запустить его сквозным мотивом, перемежая вставками: рассказы ветеранов, цитаты из газет, подлинные документы, лирические отступления… Вот черт, а ведь прав был старик, ничего нового тут не придумаешь. Ну и где же полка? Лузгин поднялся, включил свет. Старик неплохо отоварился в былые времена: длинные составы собраний разных сочинений, китайская стена Библиотеки всемирной литературы — предел мечтаний и напрасной суеты молодого журналиста Лузгина. А вот и полочка напротив стариковского рабочего стола: чтоб, так сказать, вся жизнь перед глазами. Лузгин прошелся пальцами по гладким корешкам, считывая неизбежное: «подвиг», «летопись», «первопроходцы», «открытие века», «жизнь», «нефть», «нефть» и снова «нефть»; а вот и нечто свеженькое, «Вглубьсмотрящие», именно так, одним словом, умеют же люди, автор — Александр Разумное, и этот кусанул от пирога… Лузгин вытащил книгу из ряда, открыл наугад. «А между тем, для достижения рубежа по добыче нефти надо было даже не соблюдать нормативные сроки строительства объектов, а сокращать их в 2–2,5 раза. Наибольшие трудности того периода связаны с организацией материально-технического обеспечения. Ресурсы, вроде бы, выделялись в необходимых количествах, но низкая пропускная способность речных коммуникаций, недостаток средств водного транспорта в бассейнах Оби и Иртыша…». Да, брат, суровая литература. «Достижение рубежей!» А что? Вот и название готово, отлично впишется на полку. Лузгин полистал «Вглубьсмотрящих»: хорошая бумага, плохие фотографии, местечковый дизайн… Но ведь ежели такое издают, значит, это кому-то нужно? Ну, чтобы все как у людей…

— Хитро придумано, — сказал ему старик за завтраком, когда Лузгин поделился столбовой идеей книги. — Я смотрю, ты понимаешь, как и чем понравиться начальству. Вот только Агамалов на это не пойдет.

— Почему же?

— Он человек закрытый. И не тщеславный… в смысле всего этого. Ему не нужно.

— Нужно, — сказал Лузгин. — Это всем нужно. Даже вам. Я видел книгу — там про вас целая глава. Кто такой Пацаев? Местный журналист?

— Руководитель пресс-службы компании.

— Бойко написано.

— Боря умеет… Кстати, тебе под ним ходить придется.

— И что же он за человек?

Тесть поморщился.

— Тогда сработаемся.

— Давно хочу спросить тебя, Володя… — Старик ковырнул вилкой сырник. — Ты что, совсем себя не уважаешь?

— А за что мне себя уважать? Вы же сами сказали…

— Могу и повторить. Я тебя спрашиваю: ты сам-то что о себе думаешь?

— Я о себе не думаю. Скучное это занятие — думать о себе.

— Все, жизнь не удалась? — Тесть наколол вилкой кусок сырника, повертел его и положил обратно.

— Ну почему же, — спокойно произнес Лузгин; как ни странно, выпад старика совершенно его не обидел, — жилось мне очень интересно.

— Я тебя о смысле спрашиваю.

— А разве смысл не может воплотиться в интересе?

Старик молчал. Лузгин услышал, как у тестя протяжно застонало в животе, и принялся жевать последний сырник, уткнувшись глазами в тарелку.

— Ты, наверно, по-своему счастливый человек.

Лузгин поднял глаза; тесть смотрел за окно, прижав ладонь к желудку. Хвори стариковские, диагностировал Лузгин, и ты когда-нибудь, осталось-то немного.

— У меня был брат, музыкант, играл по деревням на свадьбах…

— Хорошо играл? — поинтересовался Лузгин.

— На мой взгляд — плохо, но ему это было не важно. Он умер пятнадцать лет назад. Шел пьяный, а была гроза, провод упал электрический, и он прямо шеей… — Старик показал на себе, Лузгин вздрогнул: плохая примета. — В детстве хитрый был, всем улыбался, все его любили…

— Очень жаль, — сочувственно вздохнул Лузгин.

— А мне не жаль, — сказал старик. — Пустой был человек.

— Разве так можно о брате?

— При чем здесь — брат, не брат? По-твоему, если брат, то все прощать?

— По-моему, да.

— Ты такой же, как он, только хуже.

— И почему это — хуже?

— Потому что умней.

Лузгин в знак благодарности склонился над тарелкой.

— Ты понимаешь, брат в жизни был… ну, как дальтоник. Он шел на красный свет потому, что не видел его, не сознавал. А ты ведь сознаешь, ты видишь, а все равно…

— Иван Степанович! — изумленно воскликнул Лузгин. — Вам книжки писать надо.

В прихожей раздались шаги, щелкнул дверной замок.

— Иди, — сказал старик. — Это Тамара.

В руках у жены Лузгин увидел свою шапку и вместо «здравствуй» выпалил:

— Нашла? Ты посмотри… Вот так удача!

— Ага, удача. — Жена сунула шапку ему в руки и склонилась, расстегивая молнии сапожек. На шапке красовался новенький ярлык.

— Купила, что ли?

— Нет, нашла. Ты — как ребенок, Вова… Собирайся, мы идем к Важениным.

— Зачем? — спросил Лузгин.

— Просто в гости.

— Так рабочий же день!

— Они в отпуске.

— В октябре?

— Да, в октябре.

— А зачем ты тогда разуваешься?

— Мне надо к маме. Господи, Вова, ты можешь?..

— Могу, могу! — поднял руки Лузгин.

Катя, младшая сестра жены, была Важениной по мужу — начальнику из средних, серьезному очкастому мужчине с фасонной прической. В день появления Лузгина он участвовал в застолье, Лузгин тогда еще подумал: красится, что ли? Ни одного седого волоса, а ведь почти ровесник. Вел себя Важенин сдержанно, с достоинством, аккуратно ел и мало пил. Лузгин сперва испытывал к нему неприязнь, а потом взялся фантазировать, как бы сложилась жизнь сестер, поменяйся они мужьями. Сестра жены выглядела моложе Тамары и одета была побогаче, но — глаза домохозяйки, и вообще, на его вкус, женщина пресная, так что Лузгин передумал меняться и сразу потеплел к Важенину, стал смотреть на него с сочувствием мужского превосходства.

Со второго этажа (яруса, как говорили здесь) спустилась жена, следом — теща в махровом халате. Лузгин поздоровался, теща ответила голосом домоправительницы и проследовала в кухню. «Иван! Опять ты ничего не ел. Ты выпил сбор?» Жена наклонилась за обувью. День начинался отлично.