Стыд

Всю свою жизнь Лузгин завидовал людям, умеющим распоряжаться. Сам он обладал столь же редкой и отнюдь не бесполезной способностью эффективно просить. Рассудком понимая, что просьба подчас куда лучше прямого приказа, он, тем не менее, поменялся бы с Валькой не глядя.

— …Портфель себе купи. Портфель, не дипломат. И не жмись, дешевый не бери.

— Так деньги кончились.

— А ты спроси еще.

— Я не просил! — обиделся Лузгин.

— Тем более, — сказал Ломакин.

— Может, ты мне дашь взаймы? — Лузгин хорошо помнил, как в Ишиме, оставив его мерзнуть на скамейке в горсаду, Валентин исчез на долгий час и вернулся с машиной, друзьями и бабками. Вот и сейчас, Лузгин мог биться об заклад, Ломакин не пешком сюда явился и при деньгах.

— Нельзя, — поразмыслив, произнес Ломакин. — Старик не поймет, начнет спрашивать.

— Но ведь противно…

— Ничего, потерпишь. — Ломакин протянул ему бумажку с цифрами. — Вот номер мобильника. Меня не будет здесь неделю или две. Твоя задача — Агамалов.

— Ума не приложу…

— А ты приложи, ты же умный.

— Может, проще сделать? — Лузгин убрал записку с номером в бумажник. — Спрошу у деда прямой телефон, ты позвонишь…

— Не дури, — нахмурился Ломакин. — Да и нет у деда прямого телефона, кто же ему даст, засранцу старому. Но запихнуть тебя в контору он сумеет. Жену-то запихнул.

— Чью жену? — спросил Лузгин. — Свою старуху?

— Твою, дурак, — сказал Ломакин. — И с пьянкой завязывай. Агамалов пьяниц не выносит. Дед, кстати, тоже, хотя в свое время бухал только так. Разок нажрись для убедительности, потом прощения попросишь.

— Уже, — сказал Лузгин.

— Ну ты даешь, — Ломакин помахал рукой не глядя, и бармен принес ему счет. — В квартиру я звонить не буду. Купи себе мобильник, номер сообщишь. И помни, Вова, все зависит от тебя: или грудь у нас в крестах, или голова в кустах. Давай, топай, я здесь посижу еще…

На автобусной остановке Лузгин нырнул под козырек навеса, где люди прятались от ветра, и стал наблюдать за дверями вокзала. Минут через пять на крыльце появился Ломакин, его приземистую фигуру заслонил медленно двигавшийся серебристый джип с бандитскими черными стеклами. Когда джип проехал, Ломакина на крыльце уже не было.

За отпущенное ему стариком время он побывал в четырех редакциях городских газет и на двух телестудиях. Напиться удалось лишь один раз, в газете «Вести», где нашелся знакомый мужик, местный гений злого фельетона — пижон, алкаш и говорун, которому все эти слабости сходили с рук за крепкое печатное словцо. А так в редакциях почти не пили, на телестудиях не пили вовсе — молодые, легкие, красиво одетые и жутко деловые. Фельетонист их презирал; увидев Лузгина, в момент достал из сейфа початую бутылку виски. Был он высокий и костлявый, в мушкетерской бороде. Битый час Лузгин с ним выпивал и обезличенно общался, потому что не мог вспомнить, как известного фельетониста зовут. Сбоку на стене висел диплом в рамочке; подгадав момент, Лузгин взял пепельницу и опорожнил ее в мусорное ведро под вешалкой, на ходу скользнув глазами по диплому. В кабинете было три стола, и потом уже, задним числом, Лузгин подивился своей удачливости: диплом-то мог принадлежать другому обитателю, вот был бы стыд, но вышло точно — Саша Разумное, по диплому — Александр Борисович, за активное участие в кампании по выборам главы администрации… Фельетонист ругал редактора болваном, издателя — скотом и жмотом: копейки платят, негодяи, а в каждый номер — дай, да так, чтобы из рук газету рвали. По улицам ходить опасно, башку снесут, он многих крепко зацепил, особенно на выборах, зато уж нарубил капусты — будь здоров, могу себе позволить (кивок на виски), а тебе здесь нефиг делать, эти сволочи талант не ценят, иди лучше в «Известия», там хоть издатель приличный… Лузгин в «Известиях» уже бывал, с издателем виделся и тихо спровоцировал отказ, о чем и сообщил фельетонисту — понятно, про отказ, не провокацию — и с легким злорадством отметил, как Разумное засуетился и стал ругать свое начальство пуще прежнего: испугался, тип, грядущей конкуренции. Лузгин отчетливо припомнил семинар молодых очеркистов на теплоходе «Космонавт Гагарин»: плыли по Оби, пили водку и читали друг другу нетленки. Саша Разумное — ударение на «а» — получил тогда за спиной кличку Маразумнов, узнал про это и сильно обиделся. Зато его любили очеркистки: у Саши были длинные толстые пальцы, и одна из очеркисток разъяснила Лузгину, о чем это свидетельствует.

«Ну, значит, не судьба, — сказал Лузгин фельетонисту.

— Если ты не советуешь…». Фельетонист заметно ободрился, разлил остатки виски, провозгласив: «Фигня! Устроишься. Такие люди на дороге не валяются!», — и через несколько часов, мест и бутылок Лузгин валялся на дороге и смотрел, как подъезжает колесо: резина в елочку с налипшим снегом и сверху яркие огни, как на летающей тарелке.

Старик приехал за ним среди ночи. Лузгин уже проспался и сидел в дежурке; бродившие туда-сюда менты глазели на него с небрежным интересом. В спецмашине он не буйствовал и не качал права, по прибытии в участок рассказал про тестя, и что жена его прибьет, когда узнает. Его оставили в дежурке, где он уснул на стуле, привалившись к шкафу головой. На улице он не упал, а просто поскользнулся, с кем не бывает, а вот почему же остался лежать — тут вопрос без ответа; и где был гадина Маразумнов, раненых на поле боя не бросают, но в целом вышло по сценарию.

— Ты говорить и думать в состоянии? — спросил старик, когда они приехали домой и пили чай на кухне. Лузгина заметно била дрожь (не застудился ли? — совсем не время). Ухватив кружку двумя руками, он кивнул и сказал, что вполне.

— Тогда послушай. — Старик был без очков и неприятно щурился. — Как я понял, с работой у тебя ничего не вышло. Или вышло, вот и праздновал?

— Не вышло.

— Надо полагать… А почему?

— Хорошие места все заняты. На побегушках репортером— не хочу.

— Ну да, ведь ты же мэтр…

— Зачем же так, Иван Степаныч.

— А ты как думал? — Тесть посмотрел на кухонную дверь. — Ты как думал? Взрослый мужик, за пятьдесят, и ни семьи, ни детей, ни работы… Ты вообще зачем жил, ты чего добивался? Вот этого?

— Я ничего не добивался, — сказал Лузгин. — Я вам не молоток.

— Язык-то придержи и не кривляйся. Мне ведь глубоко плевать…

— Да знаю…

— Нет, не знаешь! — Что-то дрогнуло в голосе тестя. — Не знаешь, каково отцу тридцать лет, тридцать лет подряд видеть, как дочь его мучается!..

— Ничего вы не видели. — Лузгин достал сигареты и закурил. — Чего вы вообще про нас знаете? Вы к нам ни разу в гости не пришли. А ведь в Тюмень вы прилетали часто, я это знаю, вы человек заметный, Иван Степанович. Так что оставим эту тему. Пожалуйста.

— Да наплевать мне!

— Вот и хорошо. У вас пепельница есть?

— Нет.

Лузгин подошел к раковине, пустил воду, сунул под струю на четверть выкуренную сигарету и бросил ее в мусорное ведро в шкафчике под раковиной. Дверца стукнула, Лузгина замутило.

— Больше здесь не кури.

— Извините.

— Сахару побольше положи. Это помогает.

— Спасибо.

— Что ты за человек, Володя…

— Какой уж есть…

— Вот именно…

Держись, сказал себе Лузгин. Что мог знать этот холодный старик о его жизни с Тамарой — только плач по телефону, и то в жилетку маме, отец был вечно занят. Тамара никогда не звонила родителям, чтобы сообщить о хорошем — такой уж у нее характер, или сглазить боялась, суеверной была до нелепости. Лузгин, напротив, был хвастун — нет, не хвастун, просто любил делиться радостью с другими, а радости все-таки случались, и не так уж редко, и не только постель или большие покупки. Рыбалка на Туре, жена пугалась червяков и рыб; поездка на автобусе в Курган к лузгинским родственникам, голова жены на его онемевшем плече; первый вечер на новой квартире, гулкой и пустой, еще без лампочек, при свечке и бутылке «Рислинга»; дни рождения друзей; Лузгин за письменным столом, жена поет на кухне — не в ноты и мешает, отвлекая; грибы на буграх и Тамарина фигура против солнца; привычка морщить нос — любая радость делала лицо жены щемяще некрасивым, и вечное смешное «Не смотри…»; и собака, что под старость наловчилась прилично храпеть — «Ну совсем как ты, Володя, только тише…». И в том, что кончилось, никто не виноват, а просто сели батарейки.