Совьетика

– Well, I’m a late learner , – сказал Ойшин, смущенно улыбаясь. И тут же сам понял, насколько двусмысленно звучит сказанное, и покраснел до корней волос.

В эту секунду все перестало для меня существовать на свете, кроме него…

***

…Потом я не удержалась и спросила его:

– Послушай, Ойшин, так при чем здесь все-таки Чавес?

Ойшин опустил глаза:

– Я иногда ревновал тебя к нему потихоньку. Мне казалось, что ты в него ужасно влюблена!

***

…А под вечер на меня накатила ответная реакция. Я выбежала из каюты, пока Ойшин отсыпался, и долго и безутешно плакала, уткнувшись лицом в какие-то старые мешки на палубе. Было уже темно, и никто меня не видел, так что можно было дать волю своим эмоциям.

Вся боль, причиненная Ойшином мне в прошлом, казалось, нахлынула на меня с новой силой. И зачем мне его любовь теперь, когда жизнь только-только стала наконец приобретать оттенок нормальности? Разве не умница была Татьяна Ларина, что сумела отказать Онегину? А я…. А как же Ри Ран? Как я только могла совершить такую подлость по отношению к Ри Рану? Тем более что Ри Ран – это даже вовсе не Татьянин Гремин. Мне вовсе не «все были жребии равны». Мне выпал такой жребий – почти что сказка. Может, в этом-то все и дело: в том, что мне так нелегко было поверить в него?…

Но это не оправдание. И неважно, почему Ри Ран так давно не писал мне: было бы элементарной подлостью успокаивать себя тем, что раз от него нет писем, то я имею право вести себя подобным образом.

Минутное наваждение прошло. И можно было оправдывать его чем угодно: памятью о былых чувствах, напряженными нервами, еще тысячью причин, но, если быть честной с самой собой до конца… Нет, я не люблю Ойшина. Я восхищаюсь им, силой его духа, его боевыми качествами, он мой товарищ в полном социалистическом смысле этого слова, но… Но это все-таки не любовь.

Не хочу, не могу больше видеть его! Мне захотелось спрятаться в одном из этих мешков на палубе и просидеть там до конца нашего рейса.

Океан шумел так, что вполне можно было реветь в голос – все равно бы никто не услышал. Я вспоминала его теплые и застенчивые прощальные поцелуи в губы в течение 9 месяцев, которые ввели меня в свое время в такое позорное заблуждение. А его холодно-испуганное «Что ты! Я же почти женатый человек! » до сих пор звучало у меня в ушах – оскорбительное, как будто бы я сама начала все это, не имея для того никакого повода -, и боль перехлестывала просто через край.

Да, мы давно уже могли бы быть вместе с Ойшином. Мои дети могли бы быть и его детьми. Не было бы всего того, что мне пришлось пережить после этого. Не было бы глупостей – почти и больше чем почти совершенных.

Но ведь не было бы и Кореи. И…. При одной только мысли об искрометной веселости Ри Рана, о его спокойной уверенности в победе нашего общего дела, о его трепетно-уважительном отношении к серьезным чувствам, которое напоминало мне советские фильмы 50-х годов я почти заскрежетала зубами. Нет, никогда мне больше не встретить никого, ему подобного! Да мне и не нужен никто подобный. Только он. Вот только какое моральное право имею я говорить об этом теперь?…

Некоторые считают, что все что ни случается в жизни, все к лучшему. Но я никак не могла согласиться с тем, что то, что случилось сегодня, тоже было к лучшему. Ну уж дудки!

Хотелось запричитать вслух, как это делают русские женщины в деревнях на поминках. Если бы можно было куда-то пересесть и уплыть в противоположном направлении, я бы это сделала незамедлительно. Но выбирать не приходилось. Не за борт же бросаться, в самом деле! Может быть, попросить товарища Орландо, чтобы выделил мне хотя бы другую каюту? В конце концов их на яхте три…

– Женя, милая, что с тобой опять? Что случилось? Я проснулся, а тебя нет… – вдруг послышалось сзади.- Я тебя чем-то обидел? Что-то не так?

Мне совсем не хотелось устраивать скандал – мой жизненный опыт подсказывает, что еще ни одно словесное выяснение отношений, в котором кто-то в чем-то обвиняет другого, хотя бы он даже и был прав, ни к чему хорошему не привело. Тем более, какой смысл махать кулаками после драки, когда виновата сама? А может, я стала просто слишком стара для скандалов: они требуют огромных душевных усилий, которые мне жалко на них тратить. Поэтому я только молча вжалась лицом в несвежую мешковину и плакала уже беззвучно.

Ойшин стоял надо мной – длинный, беспомощный и нелепый в своей растерянности.

– Я всегда что-то делаю или говорю не так, – сказал он чуть слышно.- Может быть, ты еще не поняла этого. Прости меня, пожалуйста. Это диагноз. Я так живу теперь – как будто вне своего тела и разума. Уже давно. Как будто все, что происходит со мной, происходит с кем-то другим. Как в кино. Или во сне. Все вижу, все понимаю, а язык не ворочается. Или плетет что-то сам по себе. И руки не слушаются. Или слушаются, но все равно такое чувство, что они не твои. Как будто все не настоящее вокруг . Какое-то гуттаперчевое. Когда это только началось, страшно было. Сейчас немного привык. Но все равно очень неприятно… Как тебе это объяснить? Как будто жизнь вокруг – это спектакль, в котором все принимают участие, все время, без остановки. А я остаюсь вне игры, меня не позвали участвовать в представлении. А если пытаются пригласить принять участие, то правила игры кажутся мне такими навязанными… Все кажется мне искусственным – и чувство голода, и жажды, и даже земное притяжение. If that makes any sense . Даже моя собственная ходьба. То, как я читаю газету, как смотрю телевизор. Я только умом понимаю что я должен чувствовать или как я должен себя вести, но все равно это все как-то вне меня остается… Хочешь сказать дорогому тебе человеку, что он тебе дорог, а вместо этого несешь черт знает что и шарахаешься от него… Слушай, я не сомневаюсь, что твой кореец отличный парень. Он заслуживает тебя больше, чем я. Наверно, я не должен был… Ты никогда даже близко ко мне не подошла бы, если бы знала какая у меня куча проблем. Я просто не мог поверить, что я могу быть действительно тебе нужен… Можешь ты это понять? Боялся даже подумать, что ты и я…, – он не договорил, посмотрел на меня и снова покраснел. – Прости, прости, я тысячу раз болван! Даже сейчас не могу объяснить тебе, как много ты для меня значишь. Если начну объяснять, то опять будет как в кино, понимаешь? Do you get my drift ?

Он совсем смешался, сел рядом со мной на палубу и закрыл лицо руками.

– А я, Ойшин? Ты думаешь, у меня нет кучи проблем? У меня дочка-инвалид, сварливая мама, и хозяйка из меня абсолютно никудышняя. И я всегда так и думала: зачем я-то тебе такая? И именно поэтому не думала никогда, что ты можешь захотеть каких-то серьезных со мной отношений… («Господи, зачем я все это ему говорю?» – мелькнуло у меня в голове) Даже когда я бравировала и говорила тебе, что ты об этом еще пожалеешь, но будет поздно… Ты, наверно, тогда подумал, что я невозможная нахалка, а я же ведь это от отчаяния…

– Я нервнобольной. У меня даже инвалидность по этому делу. Понимаешь? Это официально. Это похуже, чем сварливая мама.

Я ничего не ответила. Потому что опять-таки не хотела показать свои слезы.

– Не оставляй меня, пожалуйста, Женя, если можешь.

Я уткнулась в его грудь чтобы он не видел моего зареванного лица и тихо сказала:

– Куда же я от тебя теперь денусь?

Ойшин услышал, и лицо его просветлело как ирландское небо после дождя.

– Ужинать пора. Пойдем обратно?

– Пойдем…

Я чувствовала себя сестрой милосердия, а не счастливой влюбленной. Но понимает ли это Ойшин? И как сделать, чтобы он это понял, при этом его не обидев? Если, конечно, такое возможно вообще….

****

…. Мы то засыпали, то просыпались. Я не знала уже, какое было время суток и какой день. Яхту все время качало на волнах – теперь уже на море сильно штормило. Но было совсем не страшно. Я даже не обращала на шторм внимания. Что еще на свете может быть страшно после того, что мы уже пережили?!