Шутовской хоровод

Юноша продолжал смеяться, блаженно, ничего не соображая.

— Когда же кончится антракт? — пожаловалась миссис Вивиш. — Я как раз говорила Теодору, что если я что-нибудь не люблю больше всего на свете, так это длинные антракты.

Кончится ли когда-нибудь антракт для нее самой?

— А если я что-нибудь не люблю больше всего на свете, — сказал юноша, впервые прерывая молчание и говоря с величайшей серьезностью, — так это... так это все на свете больше всего на свете...

— И в этом вы совершенно правы, — сказал Колмэн. — Совершенно правы.

— Знаю, — скромно ответил юноша.

Когда поднялся занавес, пожилое Чудовище, беззубое и безволосое, с черным пластырем на левой стороне носа, безобидно сидело за решеткой сумасшедшего дома.

Чудовище. Ослы, обезьяны и собаки! Так называл их Мильтон; а он-то уж знал. Впрочем, где-то, вероятно, есть и люди. Это доказывают вариации Диабелли. Купол Брунеллески больше, чем увеличенная во много раз грудь Клео де Ме-род [102]. Где-то есть люди, имеющие власть и живущие разумно. Подобно нашим мифическим грекам и римлянам. Живущие целомудренно. Образы богов — их портреты. Они пребывают под покровительством самих себя. (Чудовище влезает на стул и становится в позе статуи.) Юпитер, отец богов, человек, я сам себя благословляю, я поражаю громами свое собственное непослушание, я внимаю своим собственным молитвам, я изрекаю пророчества в ответ на свои собственные вопросы. Я уничтожаю экзему, сифилис, кровохарканье, рахит. При помощи любви я перестраиваю мир. Европа кладет конец нищете. Леда сметает с лица земли тиранию. Даная искореняет глупость. Произведя эти реформы в социальной клоаке, я карабкаюсь вверх, вверх, через лазейку для человека, из человеческой лазейки, за пределы человечества. Ибо человеческая лазейка, даже человеческая, темна; хотя и не так темна, как собачья лазейка, которой она была до того, как я за нее взялся. Вверх через лазейку, вверх к чистому небу. Вверх, вверх! (И Чудовище, приводя свои слова в исполнение, карабкается по перекладинам спинки стула и встает, проявляя чудеса акробатического искусства, на самой верхней перекладине.) Я начинаю видеть звезды иными глазами, и эти глаза — не мои глаза. Я был выше собаки, я стал выше человека. Я начинаю постигать форму и смысл вещей. Вверх, вверх я тянусь, я заглядываю ввысь, я достигаю вершины. (Балансирующее Чудовище тянется, смотрит вверх, стремится ввысь.) И я ловлю, и я ловлю! (При этих словах Чудовище тяжело падает стремглав на пол. Onлежит совершенно неподвижно. Через некоторое время дверь открывается, и входит Доктор, из первой сцены, с Санитаром.)

Санитар. Я слышал шум.

Доктор (который к этому времени стал древним стариком с бородой, как у рождественского деда). Похоже на то, что вы были правы. (Осматривает Чудовище.)

С а н и т а р. Он вечно влезал на этот стул.

Доктор. Больше он не будет этого делать. У него сломана шея.

С а н и т а р. Да что вы говорите?

Доктор. Да-да.

С а н и т а р. Ну кто бы мог подумать!

Доктор. Прикажите отнести его в анатомический зал.

Санитар. Сейчас пошлю за носильщиками.

Все уходят. Занавес.

— Ну, — сказала миссис Вивиш, — очень рада, что это кончилось.

Снова раздалась музыка, саксофон и виолончель, и резкий сквозняк скрипки, чтобы охладить их восторги, и ритмический стук рояля, чтобы напоминать им оделе. Гамбрил и миссис Вивиш скрылись в танцующей толпе, вращаясь, точно по привычке.

— Эти суррогаты настоящего полового акта, — сказал Кол-мэн своему ученику, — ниже достоинства таких адовых псов, как мы с вами.

Очарованный юнец рассмеялся; он слушал с таким благоговением, точно у йог Сократа. Колмэн нашел его в ночном клубе, куда он отправился в поисках Зоэ; нашел его совершенно пьяным в обществе двух огромных женщин, лет на пятнадцать или двадцать старше его; они заботились о нем, наполовину по-матерински, из доброты сердечной, наполовину из профессиональных соображений, потому что у юнца, по-видимому, было с собой много денег. Позаботиться о себе он был неспособен. Колмэн сейчас же вцепился в него под предлогом старой дружбы — юнец был слишком пьян, чтобы отрицать ее, — и утащил его с собой. Зрелище младенцев, быстро скатывающихся по наклонной плоскости в грязную лужу, казалось ему особенно привлекательным.

— Мне нравится этот кабак, — сказал юнец.

— О вкусах не спорят, — пожал плечам» Колмэн. — Немецкие профессора насчитали тысячи людей, для которых пожирать экскременты — самое большое удовольствие на свете.

Юнец неопределенно улыбнулся и кивнул.

— Здесь есть что-нибудь выпить? — спросил он.

— Слишком порядочное заведение, — ответил Колмэн, качая головой.

— По-моему, это ужасно сопливый кабак, — сказал юнец.

— Да! Но есть люди, которым нравятся сопли. А другим нравятся туфли. А некоторым нравятся длинные перчатки и корсеты. А некоторым нравятся розги. А некоторым нравится кататься по перилам, и они не могут без замирания сердца смотреть на «Ночь» Микеланджело на гробнице Медичи, потому что им кажется, что статуя катится по перилам. А некоторым...

— А я хочу выпить, — не унимался юнец. Колмэн принялся размахивать руками и топать.

— A boire! a boire! [103] — заорал он, как новорожденный Гар-гантюа.

Никто не обратил ни малейшего внимания.

Музыка прекратилась, Гамбрил и миссис Вивиш вернулись.

— Данте, — сказал Колмэн, — требует выпивки. Нам придется оставить эти места.

— Да. Куда угодно, только прочь отсюда, — сказала миссис Вивиш. — Который час?

Гамбрил взглянул на часы.

— Половина второго.

Миссис Вивиш вздохнула.

— Не смогу заснуть, — сказала она, — по крайней мере не раньше чем через час.

Они вышли на улицу. Звезды были крупные и сверкающие. Дул ветерок, доносившийся, казалось, откуда-то из-за города. По крайней мере так казалось Гамбрилу: он думал о загородном коттедже.

— Весь вопрос втом, куда идти, — сказал Колмэн. — Можно бы пойти в мой притон разврата, если вам угодно; но это очень далеко, и Зоэ так нас всех ненавидит, что, вероятно,запустит в нас мясорубкой. Если она дома, конечно. Может быть, она не вернется до утра. Zoe mou, sas agapo [104]. Ну как? Рискнем?

— Мне все равно, — слабо проговорила миссис Вивиш, исключительно занятая медленным умиранием.

— Или можно ко мне, — сказал Гамбрил резко, точно с усилием пробуждаясь от сна.

— Но вы, кажется, живете еще дальше, — сказал Колмэн. — И к тому же с престарелыми родителями. Одной ногой в могиле и так далее. Или мы будем сочетать матросскую гулянку с похоронами? — Он принялся с утроенной быстротой темпа напевать «Похоронный марш» Шопена, обнял юного незнакомца за талию и, сделав с ним два-три тура тустепа на тротуаре, вдруг отпустил его, так что тот хлопнулся со всего размаха на ближайшее крыльцо.

— Нет, я говорю не о фамильной резиденции, — сказал Гамбрил. — Я говорю о моей собственной квартире. Это совсем близко. На Грет-Рассел-стрит.

— Никогда не знала, что у вас своя квартира, Теодор, — сказала миссис Вивиш.

— Никто не знал. — А почему они должны узнать об этом теперь? Потому что дует почти загородный ветер? — И там найдется что выпить, — сказал он.

— Изумительно! — воскликнул юнец. Они все были изумительные люди.

— Там есть джин, — сказал Гамбрил.

— Первосортное возбуждающее, — прокомментировал Колмэн.

— Есть легкое белое вино.

— Мочегонное.

— И есть виски.

— Великое рвотное, — сказал Колмэн. — Пошли. — И он затянул марш итальянских фашистов. — Giovinezza, giovinezza, primavera di bellezza [105]... — Шум раздавался, затихая на темных пустых улицах.