Избранное

— А пещера в известняке? — интересуется Анна.

Тогда Седрик может устроить там разве что нору, говорит она. Сидеть там не на чем, кроме известняка, а он страшно холодный и сырой, вода сочится. Больше всего ненавижу сидеть на мокром.

— Здравомыслящая женщина,— говорит Рон.

Он снял венок с Анны и надел на голову миссис Эндерсон. Ей тоже венок очень идет, подумал Дэйв, но Рон тотчас вернул венок на прежнее место. И спрашивает:

— А сама идея пещеры? Что вы о ней думаете?

— Думаю о мокром известняке,— говорит Анна.

Рон рассуждает очень интересно. Однако она мыслит более по Аристотелю, чем по Платону. Возможно, по милости своего католического воспитания. Но можно это истолковать и по-другому. Что скажете насчет Платоновой пещеры? И насчет пещер (гм-гм) новейших психологов?

—....., — говорит Рон.

— Ну-ну, не возмущайтесь. Представьте себе клубок — или пещеру. Вы внутри, вам уютно… как птенчику в гнездышке. Как будто вы еще и на свет не родились.

Но прошу прощенья, я вижу, все слишком мало пьют.

Дэйв хочет сказать — да, в этой теории что-то есть, но не успевает, мистер Эндерсон говорит — для него это слишком мудрено.

— А правда, Дэйв,— говорит он,— ты не спрашивал Джонни?

— Нет, не спрашивал. Забыл.

— Кстати, о пещерах,— говорит Эндерсон.

И начинает рассказывать что-то длинное (Дэйв догадывается — это про выбоину в скале и про скелет), но жена перебивает:

— Благодарю покорно, хватит на сегодня о пещерах.

И незачем Рону пить без разбору то одно, то другое. Она и не знала, что у него такие декадентские вкусы.

— Надо быть современным человеком,— говорит Рон.— Сейчас я себя чувствую вполне современным, могу даже отправиться куда-нибудь поразвлечься.

— Мечты, мечты,— говорит миссис Эндерсон.— Когда торчишь в такой дыре, что и нос высунуть некуда.

— Дорогая,— вставляет Эндерсон,— разве Дэйв не сказал тебе? У Рэнджи сегодня гости.

Рэнджи!

Еще один! Но на сей раз миссис Бреннан твердо уверена — это маори, и притом милый. И пока она не убедится собственными глазами в обратном, она уверена, что и Джерри очень милый.

— Джерри! — восклицает миссис Эндерсон.— Да он сущий дикарь с Борнео.

— Кстати, о том, как мыслят маори,— говорит мистер Эндерсон.— Помню, еще малышом я заплатил шесть пенсов, чтоб поглядеть в балагане на дикаря с Борнео. И сразу об этом пожалел, даже малышу ясно было, что это чистейшее жульство. Дикарь скрежетал зубами, и тряс клетку, и тянул руки, будто хотел вцепиться в тебя когтями. Но у клетки прутья были только с трех сторон, а когда он сел и принялся грызть кость, он спиной оперся на брезентовую стенку балагана. Я вышел, и со мной вышел один маори. И знаете, что он сделал? Обошел балаган и шагнул туда сзади. Поглядел на зрителей и усмехнулся. И знаете, что он сказал? Теперь я — дикарь с Борнео.

Все засмеялись, кроме миссис Эндерсон, ничего смешного тут нет, говорит она. Иногда она совершенно не понимает жителей колоний. Они бывают такими жестокими.

Миссис Бреннан сказала — очень забавная история; а Рон промолвил задумчиво — да, маори не проведешь…

Миссис Эндерсон взмолилась — неужели никто не придумает, куда бы податься? Джерри и Рэнджи с их танцульками мне ни к чему, знаю я их. Но, пожалуйста, свезите меня еще куда-нибудь, даю слово, если там покусятся на мою добродетель, я и глазом не моргну.

— Брось, Бетти,— говорит Анна.— Вот уж на что я давным-давно перестала надеяться.

Фред Бреннан долго роется в карманах и наконец извлекает на свет карточку. Минуту внимания! Если вы все не против, можно съездить в гольф-клуб.

— Чудесно! — Миссис Эндерсон уже на ногах.— Едем скорей! Надо же хоть раз! Пожалуй, будет очень забавно. И ну ее, посуду, оставим немытую.

Мистер Эндерсон говорит — посуду он вымоет, и Дэйв вызывается ему помочь. Они оба вовсе не жаждут ехать на танцы, и супругам Бреннан не удастся их уговорить. Что ж, ладно, если Энди не едет, Бетти потом у них переночует. Но и думать нечего, чтоб они уехали и всю немытую посуду бросили на Энди! Разве мало того, что он приготовил уток! Нет, надо по справедливости. Пока Бетти соберется, они сами перемоют посуду, и Рон поможет. Только, может быть, он все-таки оденется — если не забыл еще, где кинул штаны и рубашку.

И вот они хлопочут, а миссис Эндерсон зажгла свечу и уходит в спальню. Потом зовет — Эндрю!

Потом Эндерсон возвращается, зажигает еще свечу и просит Дэйва пойти с ним и посветить. Они идут через двор к сараю, там Эндерсону приходится переворошить кучу всякого хлама, и наконец он добрался до большущего сундука в углу. Но он не открыл сундук, а сел на него, глядит снизу вверх на Дэйва, и при свете свечи Дэйв видит, какое несчастное у него лицо. И в то же время думает — не мешало бы мистеру Эндерсону подстричь брови, да и волосы в ноздрях и в ушах тоже.

— Дэйв,— говорит Эндерсон,— строго между нами — какого ты мнения об этой публике?

Дэйв смущен, непонятно, что тут отвечать.

— Думаю, люди такого сорта тебе знакомы,— говорит Эндерсон.

Дэйв говорит — да нет, не очень.

— Слыхал я, какие у них порядки,— продолжает Эндерсон.— Моя матушка выразилась бы — беспорядки. Ну, не знаю… как говорится, все люди разные, всякой твари по паре. Надо судить по справедливости. Все мы не без греха, и у этой компании тоже есть свои достоинства.

Через двор донесся взрыв веселого смеха, Эндерсон прислушался, и лицо его стало не таким несчастным. Посмеяться не грех, разве я против, говорит он.

Встал с сундука, откинул крышку и вдруг спрашивает:

— А почему ты не хочешь поехать на танцы, Дэйв?

— Ну, в общем-то, из-за Джонни.

При чем тут Джонни?

Джонни весь день пролежал в постели и ничего не ел. Нет, он не болен. Дэйв думает, просто ему очень одиноко.

Придерживая крышку сундука (в нос Дэйву бьет запах нафталина), мистер Эндерсон оборачивается.

— То-то и оно,— говорит он.— У всех одно и то же. Мне и самому бывает одиноко, и, думаю, моей жене тоже. Только, думаю, женатым людям это не годится. Когда женатому одиноко, это еще горше.

Ладно, Дэйв, подойди поближе, посвети мне.

Он откинул крышку сундука, снял лист оберточной бумаги.

— А все-таки почему бы вам самому не поехать на танцы? — спрашивает Дэйв.

Но мистер Эндерсон что-то ищет среди разноцветных вещичек, которыми набит сундук, под корявыми пальцами натруженных рук то и дело скрипит шелк.

— Жена сказала, ей нужна ночная рубашка,— говорит он.— Я знаю, которую надо, только жена давно уж ее не доставала.

Ну-ка, это что?

Он встряхивает что-то длинное, лимонного цвета, без рукавов, только с бретельками.

— Не то,— говорит он.— Хотя цвет такой же.

Смял ткань в комок и прижал к щеке.

— Попробуй, Дэйв,— говорит он.— До чего мягкая.

Если я не найду, она нипочем не останется там на ночь, говорит он. С таким же успехом я могу поехать на эту танцульку, и пускай они потом привезут нас обратно.

Но если я не найду, она придет и отыщет эту штуку сама.

Похоже, он говорит сам с собой, и ему все равно, слышит ли Дэйв.

— Ага.— Он погружает руки в глубь сундука.— Вот это больше похоже на правду. Оно самое и есть. Тоже хорошенькая вещичка.

Ладно, говорит он и опускает крышку. Я не поеду на танцульку, и она останется там до утра. Пошли, Дэйв.

В кухне уже на скорую руку перемыли посуду и собрались ехать; но миссис Эндерсон все старается сообразить, не забыла ли чего. Да, надо еще налить молока и заквасить простоквашу. Впрочем, это можно и потом. Или Эндрю потрудится. И Рон (он успел облачиться в мешковатый твидовый костюм и кажется массивней, но не таким высоким, как раньше) говорит — зачем утруждать супруга лишними хлопотами?

— Подумаешь, какой труд,— говорит Анна.

Но Фред что-то сообразил и громко хохочет.

— Ладно,— говорит Анна,— когда ляжем спать, кто-нибудь из вас объяснит мне, в чем тут соль.

— Да поедем же наконец,— говорит миссис Эндерсон.