Мистификации Софи Зильбер

Софи и на этот раз не вполне отдавала себе отчет, как очутилась в постели, хотя голова у нее была более ясная, чем тогда, и признаков похмелья не замечалось. Она спала, убаюканная шепотом и шелестом, и словно плыла в лодке. Среди многообразных снов, скользивших мимо нее, как виды речных берегов, мелькнул однажды и Филипп, — он махал ей, глядя печальным взором, но ничего не сказал.

Филипп и Клеменс, подумалось ей. Поняли бы они друг друга или нет? И пока она, еще лежа в постели, рассеянно жевала свежую утреннюю булочку, на нее надвинулось и это воспоминание, оно причиняло боль, но было всего лишь воспоминанием, а значит, все это случилось, как случилось, и ничего больше изменить нельзя.

Филипп был у нее первым любовником, оказавшимся моложе ее. Не намного, но два-три года разницы между ними все-таки были.

Их связь началась в то время, когда вошло в моду устраивать дискуссии после спектакля. Ей довелось играть в нескольких пьесах с недвусмысленной социальной тенденцией, вызвавших споры. Труппа, в которой она тогда состояла, ставила серьезные пьесы и выступала преимущественно в университетских городах. И так уж повелось, что актеры после спектакля тоже подсаживались к желающим подискутировать, собиравшимся небольшим кружком, и сидели — иной раз до поздней ночи.

В этих зачастую совсем молодых сравнительно с нею людях Софи особенно поражала их нескрываемая озабоченность судьбами других людей, да и всего человечества в целом. Их речи, лица подчас дышали таким энтузиазмом, что Софи не могла оставаться равнодушной.

Ей самой до того времени не приходило в голову, что ее собственная материальная и духовная ситуация обусловлена определенной системой, она была далека от того, чтобы возлагать ответственность за те или иные события своей жизни на какие-либо обстоятельства, кроме сугубо личных. Теперь же у нее, как сама она шутя говорила, словно открылись глаза, и ее почти детская любознательность, ее наивная вера в увлекательные модели мира вызвали симпатию к ней даже у самых молодых, — для них не было большего удовольствия, чем просвещать ее, называть ей книги и статьи, которых она все равно не читала, ибо чаще всего довольствовалась тем, что ее жизненный опыт находил себе подтверждение у других и был сочтен ими достаточно показательным.

Какое-то время она позволяла выставлять себя напоказ как человека, чья молодость была загублена, испоганена обществом, из которого она вышла, но вскоре устыдилась и вернулась к прежнему своему убеждению, что ее судьбу направляли все же ее собственные дух и тело, если ее вообще можно было направлять. И что она по собственной воле отважилась на некоторые поступки, с которыми обществу потом пришлось примириться.

Когда она впервые услышала выступление Филиппа, то сочла его фанатиком, и его аргументы отнюдь не показались ей убедительными. И тем не менее, чем дольше она его слушала, тем больше удавалось ему перетянуть ее на свою сторону. Темные волосы спускались у него до плеч, он носил серые брюки и серый пуловер, а единственной данью тогдашней моде на всевозможные украшения был браслет из конского волоса, которым он иногда поигрывал. Вид у него был скромный и сдержанный, ничего броского. От окружавших его молодых людей Филиппа отличал только неизменно грустный взгляд, причем иногда возникало ощущение, будто грусть эта напускная, скрывающая под собой иные чувства.

В его выступлениях, казалось, была своя система. Он долго сидел молча, курил и слушал, до тех пор, пока присутствующие не начинали приходить к согласию, нередко лишь под воздействием усталости и скуки, или пока не вырабатывалось какое-нибудь суждение, которое оставалось только подкрепить, но в целом оно уже не вызывало сомнений.

Именно в этот момент на Филиппа словно падала искра гаснущего огня, и он вдруг задавал какой-нибудь вопрос. Вопрос по видимости безобидный, и тот, кому он был адресован, не чувствовал подвоха, отвечал неохотно и вяло, словно это был отголосок формально уже законченной дискуссии, не заслуживающий внимания, и удостоить ответа его следовало разве что из чистой вежливости. За первым вопросом следовал второй, чуть более колючий, — но тоже еще почти не предвещающий той битвы, которая сейчас разгорится. Третий вопрос бывал обычно последним — Филиппу удавалось наконец не только задеть, но и огорошить всех.

Филипп не всегда занимал одну и ту же позицию, — Софи поняла это много позже. Одни считали его анархистом крайне левым, другие — либералом или даже религиозным человеком. Но силой убеждения он обладал всегда. И наверное, мог бы играть ведущую роль, если бы решился отдать предпочтение какой-либо одной из этих «идейных цепочек». Если бы в последний миг, как раз тогда, когда он успел уже убедить всех присутствующих в обоснованности или даже верности своих утверждении и всех взбудоражил до такой степени, что они готовы были его одного слушать, ему одному верить, — если бы именно в этот миг он вдруг не ставил под сомнение и себя самого, и точку зрения, какую только что защищал.

Директор труппы, в которой тогда состояла Софи, человек, желавший слыть передовым, вскоре обратил внимание на Филиппа. Его редкостное обаяние, — ведь людям уже казалось, что дискуссия после спектакля неотделима от самого спектакля, как его составная часть, — не должно было, по мнению директора, пропадать втуне. А так как Филипп, хоть он и был студентом, по сути дела бродяжничал, он принял, возможно, ради самоистязания, предложение директора за скромное вознаграждение, бесплатную пищу и кров поездить некоторое время с его труппой, чтобы в качестве дополнительного аттракциона поднять интерес публики к ее спектаклям. Так и возникли более тесные отношения между Софи и Филиппом, а началось все с того, что они сидели рядом в автобусе и она поясняла ему, где и мимо чего они проезжают, — почти все дороги были ей уже хорошо известны. Она была признательна ему хотя бы за то, что он не старался лишить ее уверенности в себе, — трюк, который удавался ему почти со всеми, когда он только ставил себе такую цель.

С другой стороны, она была заинтересована в том, чтобы у него поучиться. Она была бы рада, если бы он с самого начала стал ей что-нибудь объяснять. Что-нибудь такое во что еще верил сам. Что покамест считал правильным. Она готова была восхищаться его умом, остротой его мысли, если бы могла извлечь из них пользу для себя. Ей претило ломать голову над чисто теоретическими рассуждениями, не представляя себе возможности применения их на практике. Она жаждала просветительных, наводящих на мысли бесед, которые помогла бы ей лучше понять жизнь и положение в мире. Не то чтобы она, сознавая собственную беспомощность, хотела получить готовую систему мышления, нет, ей просто хотелось многое узнать, хотелось понять, за что и против чего она может ратовать с чистой совестью. Ее ранило, что Филипп, по всей видимости, не счел ее достойной своих уроков.

Когда в один прекрасный день Филипп заявил, что он ее хочет, хочет, хочет… он чуть ли не выкрикивал эти слова ей в лицо, она опустила голову, поняв, что теперь он намерен и с нею сыграть свою обычную шутку — лишить ее всякой уверенности в себе.

Она не предполагала, что у него это так серьезно, еще меньше предполагала она, что он будет так нежен и так преисполнен желания. Он униженно выпрашивал ласку, — как в ненастье бездомный пес, — одержимый страхом, что она по какой-либо причине может его отвергнуть. Но его желание, хоть и безмолвное и не чрезмерно жадное, было все-таки властным и покоряющим. Еще ни разу в жизни Софи не чувствовала в такой мере, что дарит счастье, и эта радость дарения пробудила любовь в ней самой. Впервые они сблизились под открытым небом, когда вместе со всей труппой отправились в выходной день на пикник. Тогда они слишком долго лежали в вечерних сумерках на траве у опушки леса, — на другой день у Софи началась ангина. Филипп не отходил от нее во время болезни.

Теперь, по прошествии многих лет, тот год, прожитый с Филиппом, казался ей каким-то необыкновенным, и если она о чем-то и вспоминала с тоской, то не о самом Филиппе как личности, а о Филиппе как символе близких отношений, стойкость и длительность которых извели ее, словно физическое страдание.