Без пути-следа

— Все равно ты пить не настроен, как я погляжу.

— Пей, пей, конечно.

Витя-Вареник так и не выказал ни единого признака жизни, утонув в серой тени за колонной. Было совершено не понятно, слушал ли он историю, рассказанную Стасом, или остался погружен в свои мысли. Смолк и Стас. За столик села Люся — мрачная, с опухшей щекой и странной табличкой «Удаление» в руках. Прошла через черный ход. Табличку положила на стол между стаканов. Поздоровалась, показав каждому ладошку.

— От зубного. Чуть не родила. Мясник какой-то! Вот, решила стариной тряхнуть, — показала она на табличку.

Было полседьмого. Над служебным столиком возле колонны кисло пахло тоской.

В полпервого ночи над служебным столиком стояли слоистое облако дыма и пьяное многоголосье. Музыканты, отыгравшие по полной программе по случаю биткового аншлага, пили пиво из горла, чтобы не пачкать перемытые стаканы. Аншлаг в «Аппарате» обеспечили участники какого-то семинара пищевой промышленности, веселой стайкой приплывшие из близлежащей гостиницы. Люся спела все свои версии «Summer Time», все шесть приняли на ура, заказывали еще и еще, складывая купюры в Люськины туфли, поставленные на край подиума.

И тогда, коротко переговорив с Генрихом, Люся спела под простенький аккомпанемент одного лишь фортепьяно смешной русскоязычный блюз, до того никем в «Аппарате» не слышанный, — он назывался «Колбасный блюз».

«В час ночной голодный человек холодный ищет огонек. А в витрине синей, жирный и красивый, спит колбасный бог».

Участники семинара пищевой промышленности взвыли в восторге. Публика оказалась золотая. Жизнь так и сочилась из них. Они хлопали, заказывали шампанское, подпевали, подперев щеки и прижмурив глаза. Лысый кругленький семинарист в годах, дремавший сейчас у окна за занавеской, попросился к микрофону и рассказал, что долго работал в Африке, где перепробовал все, ну почти все: и обезьян, и антилоп, и змей, — а потом заявил решительно, что не покинет помещения, пока Люся не согласится погулять с ним по ночному городу. Словом, вечер удался. Люська давным-давно забыла про зуб и блистала. Была Большая музыка: аплодисменты, исполнение на бис «Колбасного блюза» и в конце — стопка характерно примятых купюр, пересчитанных на крышке пианино. Митя любил смотреть, как они пересчитывают эти деньги. «Пивные», — говорили они, чтобы не говорить «чаевые», и обязательно брали хотя бы по бутылке пива. Полтинники и стольники были помяты каким-то особенным образом. Сложенные в стопку, они напоминали торт «наполеон».

Арсен, небрежно затолкав свою долю в нагрудный карман, ушел довольный. Бросил на прощание: «Молодцы! Отработали, как шахтеры». Это была наивысшая похвала. Недавно Арсен ездил в Шахтинск и видел, как выходили из забоя шахтеры с закрашенными углем лицами, из которых, как из ночи, на его кремовый костюм смотрели потусторонние глаза. Зрелище настолько проняло его, что теперь, если хочет сказать, что кто-то потрудился на славу, он говорит — «как шахтер».

В «Аппарате» остались свои и те неминуемые несколько человек, что застревают среди опустевших столиков, как раковины среди камней, когда сходит прилив. Музыканты, в чьих глазах и впрямь было что-то шахтерское, уборщица, шумно переворачивающая стулья, охранник, то подходивший к музыкантам, то отходивший к двери, две пьяные барышни, товарищ уснувшего за занавеской любителя африканской фауны и Олег.

Олег появился неожиданно, когда веселье было в разгаре, а зал стоял вымытый и ощетинившийся ножками запрокинутых стульев. Он и выглядел в этот вечер весьма неожиданно.

— Здоров, здоров! О! Привет!

Со всеми он здоровался, как старый добрый знакомый, мужчинам жал руки так энергично, что весь ходил ходуном. Всем женщинам театрально перецеловал ручки. Пьяные барышни при этом смеялись, как от щекотки. Ему и самому все, что он делал, было, кажется, смешно. И без того живые его губы были сегодня невероятно подвижны: улыбались на разный фасон, то иронично, то таинственно, складывались, вытягивались — жили самостоятельной жизнью. В его лице зрело несколько лукавое выражение, словно он знал что-то уморительное и собирался рассказать, но попозже. И вместе с тем от него исходило какое-то судорожное напряжение. Его вид никак не вязался с его обычной торопливо-ледяной деловой манерой.

— Веселимся, славяне?!

«Пьяный, что ли?», — подумал Митя и решил, что он таки раскодировался. Теперь понеслась душа в рай.

— Пьяный, что ли? — громко удивился Генрих, нисколько не смущаясь, что Олег может его услышать.

Превращение было полное. Олег был куклой в чьей-то нервозной руке, и эта рука ввергала его в беспорядочное движение, будто поролон, сжимала и разжимала его лицо. Митя в какой-то момент узнал в нем Чучу, бегущего по коридору общаги с кастрюлями в руках: «Тревога по кораблю!». С давних армейских времен он боялся меняющихся людей — людей, что в один прекрасный момент являются тебе другими, и ты вдруг запутываешься в них.

— За вас, за нас, за весь этот джаз! Экспромт!

Стас многозначительно поднял брови. Все были удивлены и поведением Олега, и внезапностью его появления. Но больше всех был удивлен Митя. Завтра с утра они условились встретиться на Гвардейской площади, чтобы идти наконец в ОВИР. Человек, уезжавший в чеченскую командировку, вернулся, Митин паспорт лежал в особом сейфе и ждал — новенький, пахнущий державной краской Гознака.

— Как наши дела? — наклонился Митя к Олегу.

Олег рассматривал сидящих за столом неспешно и обстоятельно, как фотографии. Никто не отвечал на его взгляды. Компания отвлеклась от вновь прибывшего и вернулась в веселую какофонию. Все зазвучали разом. Одна из барышень терпеливо пыталась рассказать анекдот про волка и лося.

— Ну, давай, давай! — упрашивал Стас Люсю, кокетливо склонив голову набок, отчего блистающий островок его лысины открылся весь, со всеми бугорками и впадинками.

Ему непременно хотелось, чтобы Люся спела «В траве сидел кузнечик». Она пела это в джазовом стиле. Получалось забавно. Люся сидела в кожаной «косухе» Вити-Вареника поверх вечернего платья и, вытянув руки, обнимала пальцами стоящую на столе бутылку.

— Я устала, — говорила она, — голос посажу.

Но Стас не отставал. Митя снова наклонился к Олегу.

— Так мы идем завтра?

Услышав, как Люся затянула песню про кузнеца, Олег хмыкнул.

— Жрать хочу, — сказал он. — Есть тут что-нибудь пожрать?

Митя поднялся и, перегнувшись через стойку бара, взял с полки пакетик арахиса.

— Все в силе? — повторил он громче. — Завтра идем за паспортом?

Всыпав в рот арахиса, Олег сказал:

— Не. Не идем, — прожевал, всыпал еще горсть. — Я ж за этим и приехал. Знал, что здесь застану. Даже водителя сразу отпустил. Думаю, раз не дома, значит, здесь.

За каждой спетой Люсей строчкой следовал всплеск смеха. Громче всех смеялись посторонние девушки. Одна из них, та, что так и не сумела рассказать анекдот про волка и лося, караулила каждую следующую фразу с открытым в полуулыбке ртом.

— Что опять случилось?

Митя подумал, что не зря он так боится тех, кто умеет меняться, — есть в этой черте зародыш катастрофы. Не должен человек меняться, не должен быть переменным «игреком», которого следует искать путем подстановки. Олег широко развернулся в его сторону.

— Да представляешь, меня в область отправляют. Срочный вопрос нужно уладить, финансы — понимаешь? Я уже и так, и сяк просил Бирюкова кого-нибудь другого отправить, но? — Он разбросал руки по сторонам, чуть не задев Витю-Вареника. — Некого. Ты, говорит, хочешь, чтобы мы здесь облажались? В общем, старина, такое дело. Финансы. Ты извини, конечно. Все понимаю, но это от меня не зависит.

Его лицо успевало слепить и зафиксировать каждую эмоцию, выражаемую в словах. К Люсе тем временем вторым голосом присоединился Генрих, Стас изображал контрабас, басовито бумкая в нос. Митя не знал, что говорить дальше. Внутри засосало, завертелась быстрая, уходящая на глубину воронка. Даже ноги чуть-чуть занемели. И чтобы прекратить это, он сказал первое, что пришло на ум: