Без пути-следа

Он играл Гершвина. Каждый раз, когда Генрих играл Гершвина, Арсен, если был в это время в баре, выходил в зал и, развалившись за хозяйским столиком у дальней стены, слушал. Слушал внимательно и сильно морщил лоб. В один из таких моментов Митя, проходя мимо, бросил какую-то коротенькую приветственную фразу, не обязывавшую к ответу, и Арсен схватил его за штанину, усадил за столик и сказал:

— Слушай, скажи, что-то я не так делаю? — Он развел руками. — Посмотри, музыканты у меня хорошие?

— Отличные.

— Генрих как выдает, да? Люда — вах, цаватанем, шоколадка! Бар у меня хороший. — Его армянские словечки и Гершвину придавали какой-то пряный армянский привкус. — Хороший? — переспросил он, не дождавшись подтверждения.

— Да!

— Слушай, почему тогда дела так слабо идут? Я в Москве с одними людьми знаком. Ходим с ними туда, сюда. В разные места меня водят. И никаких там? знаешь? тар-ля-ля? Рояли белые стоят, люди сидят по-королевски. Музыку слушают, выпивают. Кстати, бабки за это отстегивают — я тебе говорю! Я в Ростове то же самое хотел. Лавэ всадил! — Он потряс рукой у себя над головой, изображая, сколько именно всадил. — И что? Цены по сравнению с Москвой — тьфу, пенсионер приходить может. Приходят полтора человека за вечер, возьмут по бокалу, сидят до утра… — Он выругался по-армянски. — Почему так? Только этим нищим нравится, а? Что, нет в Ростове людей при «капусте»? Клянусь, не меньше, чем в Москве, есть. Пошли сейчас с тобой в любое казино — забито. Народ ночи просиживает, и ставят нехило. А посидеть по-королевски, блуз послушать? — Арсен сокрушенно покачал головой. — Такое место содержать — только в убыток. Давно надо закрыться, сделать обычный кабак?

Сегодня Арсен тоже сидел в зале и слушал Гершвина. Его размякшая фигура напоминала печеное яблоко, уроненное на стул. И настроение, запечатленное на его лице, было столь же необъяснимо, как существование печеных яблок. По крайней мере Митя ни у кого больше не видел такого лица во время исполнения музыки Гершвина.

— Не закроет, — сказал вдруг Витя-Вареник, обращаясь к Стасу. — До сих пор не закрыл, значит, не закроет. Он упрямый. Он хочет быть круче, чем крутые яйца.

Когда Витя-Вареник произносил за раз больше одной фразы, окружающие непроизвольно затихали на полуслове, чтобы не пропустить это редкое явление. Он угрюмо посмотрел в сторону Арсена.

— Кабацкую муть я играть не стану. На свадьбах каждую неделю кочегарить не хочу.

— Не стану! Не хочу! Яка цаца! Придется, дружочек. — Стас звонко хлопнул его по колену. — Кушать хочешь каждый день? Тогда придется на свадьбах. «Обручальное кольцооо? непростое украшееееньеееее».

Витя-Вареник еще угрюмей посмотрел на Арсена.

— Не закроет.

Разговор не клеился. Стас чистил саксофон жидкостью для мытья окон, Витя-Вареник принялся раскачиваться на стуле, откидываясь назад до самой стены. Митя собирался дождаться закрытия «Аппарата» и пойти с Люсей к себе. Последнее время это случалось часто. С каждым разом сужался круг, приводивший Митю к Люсе. Озадаченная душа, как подопытная обезьяна, с каждым разом все быстрей находила верное решение. Ждать постоянно откладываемого дня, когда наконец можно будет пойти в ОВИР и забрать паспорт, было все труднее — и становилась очевидно, что этот сосущий вакуум ожидания может утолить только она. О том, что будет после, когда нервное напряжение спадет, когда он получит наконец паспорт, оформит заграничный и, наврав ей с три короба, поедет к сыну — а главное, что будет потом, когда он вернется, — об этом Митя не думал.

«Прости, Люся, — думал он. — Не могу остановиться».

И больной роман — остросюжетный и пикантный внешне, внутренне же однообразный и скудный, горький, как бесконечно длящееся разочарование, — катился дальше. Печальные оргазмы, посвященные другой, не задевали сердца. Но зато вытесняли тоску. Ничего похожего на страсть не было даже в самом начале. Они просто проснулись в одной в постели — без всякого удивления, без каких-либо объяснений. Будто прожили вместе много лет. И, накрывая на завтрак, Митя больше всего был благодарен Люсе за это спокойное молчание, за то, что не нужно говорить неизбежно пустые, потасканные слова. Люся подпиливала сломавшийся ноготь и посматривала в окно на буйствующих в ветках воробьев. Он подумал: «Ну вот и хорошо, значит, так надо было», — и вновь, как и ночью, не испытал ничего, кроме смутной уверенности, что так надо.

Вообще их отношения все меньше походили на отношения любовников. Не было между ними Марины. Все случилось не так, как планировал Митя: в присутствии живой женщины, пусть не любимой, но встречающей утром теплой ладонью и улыбкой, — призрак вместо того, чтобы насосаться жизни, как комар крови, катастрофически поблек. А ведь Митя потратил на этот спектакль столько сил. Он огорчался уже просто как режиссер, чья постановка не произвела ожидаемого впечатления. Он не мог понять, почему так случилось: ведь Люся поверила в несуществующую жену, поверила, но не стала третьей — она играла какую-то свою, не вписывающуюся в его пьесу роль. Будто не было обидной конспирации и они не расходились по разным сторонам улицы, будто он не заставлял ее обходить хлебный с другой стороны, проскальзывать в подъезд следом за ним несколькими минутами позже; и эти несколько минут она должна была стоять в сторонке, не привлекая внимания, — она, мулатка. Люся выполняла все эти маневры, не проявляя никаких эмоций, не замечая в них никакого неудобства — будто только так и бывает.

С каждым разом становилось все труднее сообщать ей, что Марины нет дома, — опять, как неделю назад, как три дня назад, как позавчера. Он давно истощил свои обычные сюжеты, оба: уехала в командировку снимать пробы, навещает родителей в Миллерове. Вчера он запустил новый сюжет:

— Понимаешь, у нее тетка заболела. Анфиса. Такое вот имечко. Ну вот. Родная сестра матери. Тетка бездетная, живет одна. В БСМП положили, в урологию. Песок из нее посыпался. Ну, а поскольку сидеть с ней некому, Марина и ездит, ночует в больнице. Анфиса обещала квартиру нам завещать, мы ее усердно любим. Хотя баба ужасная. Невозможная, как Третья мировая.

Люся выслушала эту историю молча и подтянула резинку на волосах. Курильщики в таких случаях достают сигарету и не спеша раскуривают.

— А она не вернется среди ночи? — спросила Люся, глядя поверх его головы.

— Почему?

— Мало ли что больной понадобится.

Этого Митя не предвидел. Все-таки экспедиция и поездка в Миллерово одно, а БСМП в получасе езды — другое. Расслабился. Фантазия сработала на редкость топорно. Когда-то он умел выкручиваться. Однажды Люся была у него, он полез зачем-то в шкаф, и она заметила на полке Ванину погремушку.

— Что это?

— Да?

— Вы ребенка ждете?

— Нет. Больше нет. Ждали когда-то, но надежды не оправдались и? не ждем.

В общем, Марина не может иметь детей. Да, сказать откровенно, и не рвется. Да и я? Что нищету плодить, верно?

— А погремушка?

— Что погремушка?

— Зачем?

— И вправду. Выбросить пора. Или подарить кому.

Он взмок и скукожился от непомерно циничной лжи, а Люся единственный раз за весь их шизофренический роман посмотрела на него так, как смотрит врач на больного, прикинувшегося здоровым.

И поэтому вчера, выслушав ее рассуждение о том, что тетке Анфисе может что-нибудь срочно понадобиться среди ночи, Митя почувствовал мерзкий, с гнильцой, холодок: вспомнил тот медицинский Люськин взгляд. Несуществующая тетка Анфиса вдруг самовольно сделалась живее, чем он ее задумал, и с ходу напакостила. Что ж, сам же ее и сотворил такой стервой. Привычка выкручиваться хоть и со скрипом, но сработала и вчера. Митя виновато покачал головой.

— Ты права, Люсек. Извини, я совсем не подумал. Хотелось побыть с тобой. — Он следовал главному правилу врущего: как можно скорее переходить к правде. — Но, наверное, не судьба.

Остаться здесь, в Люсиной каморке, было нельзя. В баре дежурили охранники, каждому из которых при приеме на работу Арсен специально пояснял, что внизу, в подвальном помещении, ночует девушка Люся, приставать к ней запрещено под страхом увольнения (срабатывало не со всеми), но взамен Арсен требовал от нее «никогда никого не водить». «Если я говорю людям, что тебя нельзя, — пояснил он, — то и не надо им показывать, что тебя можно».