Хроника любовных происшествий

Дрожат ноги, трясутся руки – боль ширится внутри, словно оглушительный волчий вой. Витольд снимает фуражку и преклоняет колени на металлических шпалах. Ветер захватывает в холодный кулак остатки волос. Торжественно гудит орган. Иоганн Себастьян Бах в мучительных конвульсиях рвется в небо.

– Это только начало или уже конец? – спрашивает Витольд, всовывая окостеневшие пальцы в рот, как когда-то, как неведомо когда.

И тут начинают ритмично постукивать рельсы, в этом есть что-то от бесшабашности перепляса. Во тьме, которая может быть и покинутой долиной, и дебрями укрывшегося в дожде города, раздается зычное мычание электровоза.

Витольд небрежно касается запавшего, трусливого живота.

– Мы убьем тебя преднамеренно, негодяй. Я тебя уничтожу прежде, чем ты сожрешь меня окончательно. Ты этого не предвидел. Прислушайся, приближается твоя смерть. Она мчит на встречу с тобой, задорно покрякивая осями, легкомысленно разгоняясь в веселом состязании с ветром. Ты этого не мог предположить? Мы положим тебя на серебряный рельс, от души прижмем всем телом, чтобы не удрал в последний момент. Прощай, паршивец, прощай, неумолимая самовлюбленная тварь, прощай, последний и единственный мой роковой друг.

Прямо перед собой он увидал глаза, подобные неведомой, вымершей планете. Это были глаза кота Магараджи, который пытался лизнуть его в висок.

– Что случилось? – спросил.

Кто-то тяжело сел в ногах постели. Он узнал Леву в зеленой форме допризывника.

– Все нормально. Ты жив.

– А она?

– Она тоже жива.

– Где она?

– Лежит в Вильно, в гарнизонном госпитале.

Витек закрыл глаза.

– Слава Богу, – произнес он тихо. – Значит, Бог есть.

Левка наклонил к нему свое крупное, костистое лицо, испещренное черными веснушками. От его густых курчавых волос пахнуло овчиной.

– Может, и есть Бог. Ты ее пожалел, она тебя пожалела. И нашел вас Володко у реки спящими, как заблудившиеся дети из сказки.

– Неправда! Зачем врешь! – крикнула мать. – Они наелись белены по ошибке и уснули. Это несчастный случай, обыкновенная детская глупость.

Она стояла посреди комнаты в черном платье со старинными вишневыми четками в сплетенных пальцах. Из-под темного платка выбивались слипшиеся пряди поседевших волос.

– Белена еще не созрела, – буркнул Лева. – Но пусть будет по-вашему.

Только теперь Витольд заметил на столике у своей кровати подсвечник с погребальной свечой деда. Фитиль черен, длинные натеки стеариновых слез. Кто-то зажигал эту свечу минувшей ночью.

Мать подошла к кровати. Закрыла глаза, чтобы истово дочитать молитву. Однако горло перехватил спазм. И она склонила голову, стараясь пересилить дрожь.

– Не плачь, мама, – произнес слабым голосом Витек. – Все нормально. Говоришь, Володко нас нашел?

– Вас нашел, а себя погубил. Уже сидит в тюрьме и ждет суда.

– Витюнька, скажи, что это неправда.

– Что, мама?

– Вы забавлялись, как невинные дети. Лихо вас соблазнило отведать дьявольское семя. Там, у реки, полно его растет. Плоды колючие, как каштаны. Никто не предупредил вас, детки, что это страшный яд. Многие умом тронулись от этих черных зерен. А вы ведь только из любопытства, правда? Витюнька?

Тихонько запели разболтанные стекла в двойных рамах. Со стороны города приближался скорый поезд, гогоча на всю долину. Паровоз приветствовал станцию продолжительным, сиплым свистом, как океанский лайнер.

– Она очень мучилась?

– Лучше о ней не спрашивай, – произнес кто-то. Витек с трудом повернул голову. На пороге комнаты стоял удивительно сократившийся в размерах Энгельбарт. – Ты больше ее никогда не увидишь.

– Говорят, говорят, а я ничего не слышу, никто мне ни о чем не рассказывает, – пожаловался из боковушки дед страдальческим голосом.

Мать поцеловала затертый крестик четок.

– Надо искупить грех. Ты должен стиснуть зубы и учиться, учиться до тех пор, пока не перегонишь всех и все будут тебе первыми кланяться.

Витек глянул в окно, залитое искрящимся пурпуром.

Снова заходило солнце. Еще раз заходило солнце.

– Мама, я провалился на выпускных экзаменах.

Мать, творившая крестное знаменье, задержала руку на полпути. Набожно прижала пальцы к высохшей груди. Попыталась улыбнуться, но только с каким-то стоном растерянно оглядела собравшихся.

– Зачем пугаешь меня, сыночек? Зачем говоришь такие глупости? К чему гневить Господа Бога?

– Я действительно провалился на экзаменах.

А главное – мне все равно.

– Не слушайте его. Теперь он все будет говорить назло, – тихо произнес Энгель, который продолжал стоять в дверях на фоне заходящего солнца, багровый, словно призрак.

Витек оперся руками о край постели. Попробовал приподнять ужасно тяжелую голову и неповоротливое, как колода, туловище.

– Лежи. Спятил, что ли, – рявкнул Левка. – Чего тебе надо?

– Хочу выйти из дома.

– Выйдешь еще. Всю жизнь будешь выходить из дома.

А Витек уже рухнул на колени возле кровати. Хватаясь руками за воздух, тяжело поднялся с пола, который негромко потрескивал, остывая после жаркого дня. Заковылял к выходу в длинной рубашке, обшитой голубой тесьмой, и дедовых подштанниках, застиранных, ветхих, как сито, помнивших еще царские времена.

Витек отталкивался распростертыми руками от мебели, пропитанной теплом, накопленным за день. И снова зазвонили в деревянном костеле в Верхнем предместье.

– Витольд, – прошептал дедушка, когда он поравнялся с боковушкой.

– Все будет хорошо. Как ты себя чувствуешь, дедушка?

Старик поднял руку, похожую на куриную лапу, и обессиленно уронил ее.

– Больше о себе ничего не скажу. Сам видишь, что живой.

– И я живой. Буду жить сызнова. Другого выхода нет.

– Да, – вздохнул старик. – Надо жить, поскольку нет другого выхода.

На крыльце Витека бережно обнял липкий зной. Понизу уже стлался бодрящий запах ночной фиалки. Прозвучал последний, запоздалый аккорд благовеста, и колокол умолк до утра.

– Ну и что ты хотел увидеть, чудик? – пыхтел за спиной Левка.

– Все нормально, – шепнул Витольд. – То же небо, те же деревья. Та же долина. Нет, ведь это не долина. Это древняя пойма, которой мы дали грустное название «долина», чтобы было красивее.

– Знаешь, Витольд, теперь я уже всегда буду тебя бояться, – проговорил изменившимся голосом Энгель. – Где ты был, когда тебя не было?

– Где был? Наверное, в беспамятстве. Хотя и там было плохо. Там я как-то все понимал, а теперь ничего не понимаю и уже не смогу припомнить.

– Ну, тогда смотри до упора на небо, на луга, на сады.

– А она?

– Лежит в госпитале.

– А она?

– Уедет отсюда навсегда.

– А она?

– Может, встретишь ее и при жизни. Может, догонишь, как собственную тень.

И вдруг, в этот вечерний час, весь мир наполнился каким-то болезненным воем. Вопили паровозы, на запасных путях и на магистральных, вопили фабрики, городские и пригородные, автобусы, называвшиеся арбонами, вопили дома. Великий плач расколол пепельное, мертвое небо.

– Что это? – спросил Витек, цепенея от ужаса.

– Учебная воздушная тревога. Третья со вчерашней ночи.

Вот так все это кончилось.