футбольное поле в лесу (СИ)

- Кузя, Кузя! Пойди сюда, мой мальчик, успокойся, пожалуйста!

И Кузя, прекратив звонкий лай, замешанный на звонком же рычании, поскаливаясь, поскуливая и потявкивая, послушно, но одновременно независимо подбегает, точнее сказать, при-ближается к сидящему на корточках и от напряжения чуть по- красневшему своему хозяину и тычет в натянутую на колено ткань хозяйских брюк мокрым носиком, напоминающим крошечный масленок, мерцающий сквозь травку и хвою.

Присаживаешься на корточки неподалеку и протягиваешь палец в направлении той маленькой собачки. Кобелек делает вид, что нс замечает жеста.

- Ах ты, Кузьма! - проговариваешь нежно. (И льстиво, в хорошем смысле.)

- Кузен, -- поправляет хозяин.

- ???

- Кузен, - твердо повторяет хозяин и, подхватив кобель-ка, точно ребенка, снова выпрямляется во весь свой небольшой рост. Трудность понимания произносимых им слов заключается, как у многих из нас, в таком строении речевого аппарата, словно мы закладываем себе за щеки, наподобие запасливых грызу-нов, по кусочку непрожеванной еды.

- Чей кузен?

- Ничей. Он сам Кузен. Это у него такое имя.

- Кузя - Кузен?

- Да, Кузен.

Палец продолжает движение в направлении глянцевого полушария, и зря. Хозяин хорошо знает своего песика, его повад-ки и, главное, психику, поэтому начитает сердиться (не на него, разумеется), лишь только Кузен, с трагическим от-чаянием сбросив маску равнодушия, вонзает белые зубки в палец. Прикрывая сидящую на ладони собачку свободной рукой и полу отвернувшись, хозяин замечает строго и убежденно, что Кузен самый обычный большой пес, только маленького размера. Понятно? Как и у всякого большого, взрослого, зрелого пса, у Кузена -- то-то и то-то, думает он так-то и так-то, желает то- го-то и того-то, требует к себе отношения не такого, как к маленькой собачке, напоминающей крошечного щенка, а такого, словно он настоящий большой пес, и так далее.

Пока хозяин все это излагает, зализываешь глубокие ранки на пальце, оставленные Кузеном, маленькой конкретной собачкой, овеществленной метафорой музыкальной фразы, жутко аранжированной, но, тем не менее, внятной. Пронзительная

в своей простоте, в своем несвойственном тому концертному за-лу плебействе, фраза эта, словно порыв ветра, выносит из гибнущей от скуки головы всё-всё-всё - и хлам, и нужное, и всем своим существом ощущаешь, что...

Попруженко.

По-пру-жен-ко. Прыгающая пружинка. Попрыгунчик. Фонетика, разумеется, накладывает свой отпечаток на внутренний мир, на поступки и, через них, на характер, и даже попытается влиять на внешность. Но здесь у фонетики встречаются трудно-сти. Впрочем, с внешностью она, в конце концов, улаживает, когда с возрастом волосяной покров на голове редеет и можно уже различить возле шеи и на висках волоски, завитые пружинка- ми... По это - если присматриваешься. Для непредвзятого взгляда (непредвзятым можно считать взгляд человека, глухого к фонетике, не понимающего, что звук несет в себе неизмеримо больше, чем содержит в себе его графическое изображение) - рослый, мрачноватый и туповатый парень из тех, что до старости считаются парнями. По вот именно эти пружинки, если присмотреться, в корне меняют представление, открывают некие душевные глубины, неистовую решительность и начисто стира-ют налет мрачности и туповатости. Попруженко является Попруженкой во всех фонетических проявлениях звука, даже удивительно странное своей древностью и украинкостью слово "друже" вспоминается, хотя... Но наступает момент (разумеется, в музыке), когда с мостика звонят в каюту мастера, излага-ют ситуацию и тот обещает подняться. Первым делом мастер навещает штурманскую рубку, где проверяет на карте точку, обозначающую местоположение судна в настоящее время. Вах-тенный штурман как раз определяет и ставит эту точку за мгно-вение до появления мастера. Теперь они оба склоняются над картой, их волосы переплетаются - мягкие каштановые масте-ра и жесткие, как проволока, черные с седыми волосками вах-тенного штурмана. Молча, мастер манипулирует измерителем, двойной линейкой, циркулем, решительно кладет, точно костяшку домино, остро оточенный карандаш и, на ходу выпрямляясь и отбрасывая рукой штору, вступает во тьму.

В глазах плавает застрявшее на сетчатке глаза белое пятно освещенной карты. Когда оно через некоторое время потухает, становятся различимыми какие-то подробности ходовой рубки. В первую очередь, конечно, квадраты иллюминаторов, и то еле- еле. О поверхности океана сейчас, когда нет луны, можно только догадываться. Во тьме ни одного огонька - ни по курсу, ни по сторонам. Полная темнота, и в этой тьме невысоко по ходу судна звездочка светится, одна единственная - носовой огонь. И всё. А настоящих звезд не видно, тучи обложили небо, ни малейшего просвета.

Снимаю с локатора усеченную пирамиду чехла (рассказ от лица мастера), и в ходовой рубке чуть светлее становится от мерцающего круглого экрана. Поворачиваю переключатель, просматриваю сначала пятнадцати мильную зону, потом тридцатимильную, а потом и шестидесятимильную. Люблю те краткие мгновения, когда меняется масштаб изображения на экране: старое затухает, новое начинает светиться. Прелесть, награда, приз! Техника дает возможность взору насладиться своим (тех-ники) несовершенством. Яркая полоска радиуса обегает круг за кругом, но - ни одного суденышка так и не удастся зацепить. Мы единственные в этой части Мирового океана. Однако же известно: там, справа (слева) но курсу в стольких-то милях от нас что- то такое происходит неладное.

- Будем ворочать? - спрашивает темнота голосом второго штурмана.

-- Посмотрим, -- отвечаю.

И снова темнота нарушает тишину, на сей раз, правда, из другой части ходовой рубки и другим голосом -- вахтенного матроса:

-- Только время потеряем.

Повторяю, кругом темнота, причем такая полная, что не больно-то к ней привыкаешь. Действительно, привыкание некоторое наблюдается, что-то где-то мерещится, но очень и очень невнятно. Зрение-то у нас не кошачье. Итак, темнота, никто ни- кого нс видит, так что люди словно бы сами по себе существу- ют, а разговор - сам по себе. Может быть, спросонья так кажется, после димедрола (полторы таблетки). Второй штурман, кстати сказать, тоже Юрий и тоже Иванович, обращается ко мне со своим вопросом (будем ли ворочать) для того, чтобы в разговор вступить, я это могу понять: раз уж поднял капитана среди ночи и раз уж так или иначе, а решение принимать в таких случаях именно капитану приходится. Самому Юрию Ивановичу (не себя имею в виду) все равно - ворочать или на прежнем курсе оставаться. Не хочу сказать, что он человек равнодушный, даже наоборот, он скорее заводной, вспыльчивый, резкий. Но всё это касается мелочей: как-никак именно из них жизнь складывается. А вот глобальные вопросы, так сказать, основополагающие, от которых, кажется, зависит дальнейшее направление жизни, а такие вопросы обычно встречаются (с ними сталкиваешься) не во множественном, а в единственном числе, Юрия Ивановича нс колышут. Безразличие его одолевает.

И еще немного о моем втором помощнике. Когда он на берегу сидит, исправно посещает службу (клерк в пароходстве), ему нет-нет да хочется снова в море выйти, в дальний (по возможности не очень) рейс. Везде хорошо, где нас нет. А вот ког-да это все-таки происходит, то есть он выскакивает в рейс, то вдруг начинает понимать, с первых же секунд пребывания на судне, что совершил ошибку, совсем не следовало срываться с ме-ста. Все становится безразличным - лишь бы скорее конец, а уж что в процессе самого рейса на пароходе и вокруг происходит, никакого значения для души не имеет.

Нет, эго действительно так. Хотя? Может быть, я неправильно понимаю, представляю себе чужую душу. Ведь я по себе сужу. Может быть, он только такую роль разыгрывает, и эго уже выше моего разумения. Я так человека воспринимаю и понимаю, как он показывает себя на поверхности, а не по тому, скрытому, что у него внутри творится.

Второй помощник спрашивает, собираюсь ли я ворочать, а я отвечаю неопределенно: