Кавалеры меняют дам

Ну вот: зависть к Шукшину, которого сам же и ввел в большую литературу («...Еще не будучи знаком с Шурпиным, я прочел его рассказы — с подачи Геллы, — написал ему восторженное письмо и помог их напечатать...»; «...я еще не знал в тот момент, что он куда комплекснее обслужен нашей семьей...»).

Может быть, Солженицын читал тот текст «Тьмы», в котором нет этих фраз?.. Как нет и еще одной фразы, сказанной герою коллегой по «Нашему сотрапезнику»: «О тебе говорят, что ты жид...»

Однако я знаю наизусть ту книгу, текстом которой пользуется Александр Исаевич. Там всё есть.

И — напоследок, как приговор, который не подлежит обжалованию:

«...Вряд ли мы обогатимся, листая эту его сатиру. Да даже, вероятно, и всю пятидесятилетнюю даль его произведений. Чего напрочь не было и нет в Нагибине — это душевности, теплого чувства. Вот уж в самом деле — Тьма в конце...»

Здесь нет корректорской оплошности. Именно так, без кавычек: Тьма в конце...

Я думаю, что вовсе не случайно статья Александра Исаевича Солженицына появилась в «Новом мире» вскоре после выхода в свет второго тома основополагающего труда нашего классика «Двести лет вместе».

Может быть, статья о Нагибине, как и статья о Галиче, была составной частью этого труда, но не влезла в объем, пришлось печатать отдельно, как составную часть «Литературной коллекции»?

А может быть, статья «Двоенье Юрия Нагибина» явилась опытом тактического применения оружия массового уничтожения?

Я купил оба тома новой книги Александра Солженицына на книжном развале «У Бланка».

Людям несведущим поясню, что так в уличном обиходе именуется место под стеной бывшего Музея Ленина, на самом пороге Красной площади, у Иверской часовни, возле памятника маршалу Жукову, в минуте ходьбы от державной нашей святыни, от Кремля.

Здесь, «У Бланка», всегда можно приобрести и свежие, и лежалые экземпляры газет «Завтра», «Лимонка», «Русский порядок», «Штурмовик», «Русская правда», «Черная сотня», «Я — русский». Продаются и книги той же, примерно, тематики, как принято говорить — патриотической направленности.

Голубоватые с серебряным тиснением тома книги Солженицына «Двести лет вместе» лежали по-соседству с «Загадкой трехтысячелетия» Шафаревича (если помните, у Нагибина он назван «сподвижником и другом Солженицына») и внушительным кирпичом в черном ледерине с золотым тиснением: «Mein Kampf» Адольфа Гитлера.

За Солженицына я выложил шестьсот целковых, чувствительно для скудного семейного бюджета. А к Шафаревичу и Гитлеру даже не стал приценяться: вот уж это мне вовсе не по зубам, не по карману. Обойдусь покуда тем, что есть.

Тут-то мне и вспомнился один эпизод из тех времен, когда я работал на «Мосфильме».

Позвонил Михаил Ильич Ромм, пригласил зайти в монтажную, посмотреть склейку новой части «Обыкновенного фашизма».

Я часто бывал в этой монтажной, потому что, кроме обязанности визировать все заглавные и промежуточные титры картины, надо было знать и авторский текст, который свободно, без бумажки, наговаривал для записи режиссер, наблюдая на экранном полотне мельтешенье документальных кадров.

У меня был еще и личный интерес к работе Михаила Ромма, поскольку студент Института кинематографии, молодой немецкий режиссер Зигфрид Кюн в это же время делал картину «Они не пройдут» по моему сценарию, тому самому, что вскоре стал основой повести «Товарищ Ганс». В этой ленте тоже широко использовался архивный материал документального кино Третьего Рейха — порою те же самые планы помпезных факельных шествий, те же броские ракурсы знамен со свастикой, столь вдохновенно снятые любимицей фюрера Лени Рифеншталь.

Но сейчас на полотне были не знамена, не шествия, а была колючая проволока Освенцима, к которой льнули изможденные лица узников в полосатых робах с шестиконечной звездой Давида на груди. Совсем молодые и очень старые, они смотрели в объектив кинокамеры, будто бы зная, что их прощальные взгляды останутся запечатленными навек.

Щелкнул рычажок пульта, зажегся свет.

Михаил Ильич жадно затянулся сигаретой, курил он нещадно.

Потом спросил:

— Вы читали «Майн Кампф»?

— Нет, — покачал я в ответ головой.

— А я читал! — торжествующе, даже с некоторой гордостью сообщил режиссер.

— Где взяли?.. — кротко осведомился я.

— Я сказал в ЦК, что это мне необходимо для работы, по теме фильма. И мне дали. У них есть. В Спецхране есть и на немецком, и в русском переводе. Я читал на русском.

— Ну и как? — спросил я.

Ромм, уставив очки в пустой экран, где только что были скорбные глаза узников Освенцима, а теперь там уже ничего не было, пустое полотно, прогудел:

— У-у...

Но тотчас встрепенулся, будто сбрасывая тяжесть с плеч, мрачно хохотнул, сказал жестко: — Обыкновенный фашизм.

Лента Мёбиуса

В чахлом скверике напротив Хамовнических казарм, у кинотеатра «Горизонт» (там еще за углом бесплатный туалет), — это на 1-й Фрунзенской улице, я в тех краях живу много лет, — стоит бронзовое изваяние, которое называется «Лента Мёбиуса». Так, во всяком случае, указано на цоколе.

Само слово изваяние очень созвучно ему, поскольку это не статуя, не фигура человека и, уж подавно, не его лицо, а нечто абстрактное, крученое-перекрученое, извивающееся, не имеющее ни начала, ни конца, а внутри дырка, как у бублика.

На первый взгляд — полнейшая бессмыслица. Но в этом изваянии заложен огромный смысл.

Я впервые узнал, что такое лента Мёбиуса, данным давно, еще в молодые годы, когда мне едва перевалило за тридцатник.

Это было на Верхней Печоре, в устье Щугора, в тайге, в сотне километров от райцентра. Там работала сейсмическая партия, которая прощупывала взрывной волной глубинные структуры недр. А я приехал от газеты писать об этом очерк.

Мы сидели с начальником сейсмопартии Андреем Кадышевым, выпускником нефтяного института имени Губкина, в его палатке, которая была и жильем, и служебным кабинетом. Естественно, мы пили водку, попутно беседуя о смысле жизни, ибо о чем же еще разговаривать, если ты находишься в такой глуши?..

В ходе беседы он вынул из сейфа лист бумаги, испещренный каким-то зубчатым графиком, отрезал ножницами полосу вдоль края, а затем, окунув кисточку в пузырек, склеил концы — но не прямо, а слегка перекрутив один край ленты вокруг оси (в точности так, как это было позднее изваяно в бронзе безвестным скульптором и установлено в сквере напротив Хамовнических казарм).

— Вот!.. — сказал он, покончив с делом.

— Что — вот? — переспросил я не без едкости, уже намереваясь в качестве ответного хода, ему на удивление, смастерить из оставшейся бумаги петушка.

Тогда он, молча, ухватил мой указательный палец, сунул его в кольцо, повел по изогнутой плоскости ленты. Ничего особенного в этом, конечно, не было, если не считать конечного результата: палец, который начал свой путь внутри кольца, вдруг оказался на верхней стороне бумаги, проделал столь же неспешный путь вдоль окружности и, не покидая плоскости, опять ушел внутрь кольца... Просто чудеса.

— На, пиши! — сказал он, протягивая мне карандаш. — Пиши, пиши, ведь ты писатель...

Я сделал всё, как он сказал. Грифель прочертил тот же путь, оставляя на бумаге непрерывную линию, сначала внутри кольца, затем перейдя на внешнюю сторону ленты и вновь занырнув внутрь.

Я обалдело смаргивал.

— Всё! — сказал он, разливая в стаканы оставшееся на донышке, но у нас была припасена и вторая бутылка. — Теперь ты понял? Это — лента Мёбиуса. У нее нет ни начала, ни конца. Нет ни правой, ни левой стороны. Ни лица, ни изнанки. Эти плоскости просто переходят одна в другую, то есть реально существует лишь одна плоскость...

— Ну и что?

— Это значит, что мир един. Он вбирает в себя и тот свет, и этот. И прошлое, и будущее. Всё закольцовано, всё повторяется. И в этом — разгадка бесконечности Вселенной, которая не имеет ни начала, ни конца: просто ее плоскость несколько искривлена... Ну, давай за Мёбиуса!