Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

обломок кирпича и с ловкостью необычайной для художника,

мечтателя, идеалиста, пустил кусок шершавого в синь

лобовую бурчавшей мирно "Волги".

Хрясь! Шварк!

— Ублюдок! Ты ж убил, подонок, человека.

— Поймаю! Все равно поймаю! Стой!

Попробуй. Двор, площадка детская, щель между

гаражами и будкой трансформаторной, скрип гравия,

скамейки, вросшие в песок, вонючая и длинная (исписанные

стены) подворотня овощного, проспект Советский — поперек,

склад тары ломаной мясного и мусорные баки "Жаворонка",

вновь гаражи, ограда школьной спортплощадки, кустов

колючих хруст, дерьмо собачье, крышки погребов, сруб,

государством охраняемый, опять свет — улица, бульвар Героя

Революции, стрелою в тень общежития "Азота", дыра в

железных прутьях яслей "Восход", сырой суглинок вдоль

свежевырытой траншеи, карагачей полночный шорох — все.

Дом, подъезд, этаж четвертый, дверь с цифрой 36, едва

рябящей под всех цветов бессчетными слоями краски.

Зухны дышал. Он втягивал в себя весь кислород из

кухни, ванной, из-под двери соседской, из темноты отцовской

комнаты незапертой, весь-весь до капельки вбирал последней

и, выпустив, молекулам истерзанным в прихожей даже

разбежаться не давал, вновь втягивал, открытым ртом хватал,

хватал…

И вдруг остановился, замер, рука по стенке чиркнула

и сполз на пыльный половичок…

Ш-шшшшш.

Но, нет, не умер, не умер, пороком врожденным

сердца от армии избавленный искатель истины и правды.

Через полчаса уже стоял у изголовья спящего в носках и

брюках на кровати неразобранной отца и выворачивал

карманы родительского пиджачка. Семнадцать рубчиков с

копейками (улов довольно скромный) — все, что осталось от

вчерашнего аванса. Своя десятка, немного серебра

тридцатник, в общем.

Пошел к себе. Взял сумку польскую потертую с

ремнем через плечо, а положить в нутро клеенчатое нечего.

Две пленки, прошлогодняя готовая, и новая (вторая копия),

вокал пока что не записан. Гитара у Димона, распятие продал.

Да, продал, вспомнил, единственное нищего жилища

украшенье. Подарок урки.

— Держи, мля, тезка. Тебе. Молиться станешь

вспомни обо мне.

А Леня и не собирался, и не умел. Просто держал на

самом видном месте, между кроватью и столом, войдешь и

первое, что видишь, крест, на зло их комсомольским флагам,

грамотам, значкам. Просто пусть знают, я не ваш.

Да, продал. Продал, но не отдал. И не отдаст.

На, выкуси, приятель. Ищи-свищи.

Еще он взял на кухне полбуханки хлеба и пару

луковиц соседских (в мешке их много — не заметят). Записок

не писал и не присаживался на дорожку, дверь щелкнула и

радужным пульсирующим нимбом в подъезде лампа встретила

сороковаттная.

А на улице все повторилось. Игла пронзила, прошила

почку, легкое, стальная беспощадная, и носик высунула у

ключицы. И чем дышал Зух целый час? Как насекомое,

наверно, пупырышками, бугорками, порами, к скамейке

пригвозженный под желтыми плафонами, шарами

сливочными Советского проспекта.

Ау, братва! Вон он, сечешь, у клуба, там, разлегся,

развалился на левой, сука, видишь? Ату, его! Мочи ботинками

— рант пластиковый, ключами гаечными — зуб железный,

белобилетника, косящего, шлангующего. Получи!

Никто не тронул. Милиция проехала разок, но

озабоченная чем-то совсем другим, не тормознула даже. А

огоньки зеленые шныряли по хлебному проспекту Ленина,

похоже. Не посылали граждан, жаждущих забыться, а спрос

насущный удовлетворяли, и между делом, между прочим,

ловили диспетчера ночного ды-ды-ды, докладывавшего

сколько понадобилось швов, чтобы стянуть в рубец багровый

раскроенную камнем шкуру.

— Да как он выглядел, скажи хоть?

— Ох, не запомнил Шура, высокий, говорит, и волос

длинный.

— Ну их полгорода таких.

В конце-концов поднялся и пошел, доплелся,

дотащился до голубого на заре автовокзала. В пять тридцать,

раньше всех, машина уходила в Энск, на ней, закрыв глаза, и

ноги подогнув, словно счастливый, не ведающий горя

эмбрион, Зух и уехал.

И словно вырвался, два приступа за вечер, таких, что

раз в три года только до сих пор напоминали, торопись, твой

век недолог, а путь длинен, иди, иди, иди, это

предупреждение, последнее, но ясное, беги. И убежал, ноги

унес, спас душу и бренное вместилище ее, четыре с лишним

часа летел над гладью, битумом политой, словно обрел

счастливо и заслуженно ту линию, потерянную в океане на

пути от берега до берега Великого, подхватил и снова вел на

Запад, снова вел, пространство рассекая, вспарывая, и музыке

внимал, что заполняла пустоту. Соединяя несоединимое, два

голоса стелились за спиной — Бобби МакГи и Мегги МакГилл,

слов только, как ни старался, и этой песни не расслышал.

И все. Четыре часика всего лишь чистоты и ясности

во чреве автобуса, в позе плода. Но, не дано было родиться

снова, распалась нить, затихла песня давным-давно, давным

давно, ну, а судьба жестока к живущим грезами, ее железной

воле вопреки.

— Зух! Леня! — сомнамбулу по Красному проспекту

кочумавшую окликнул кто-то, лег тенью, путь загородил и

ящик пива, динь-динь-динь, поставил под ноги.

— Аркаша… — разъехался, распался слабый кокон, и

шнобель Ленин явился на посмешище, открылся белу свету.

— Вот встреча! Надо же… — пред беглецом с поклажей

легкой стоял Аркадий Выхин в куртке тертой, таких же дудках

и тенниске с цветочком лилии — три лепестка. Аркаша-лабух,

распущенной всем в назиданье группы школьной, уехавший

после десятого к отцу в Москву.

— А? Я? Нет… так… проездом… а ты?

— Вот с ними, с дядькой разъезжаю, — кивнул Аркадий

головой. Зух бросил взгляд в указанную сторону и вычленил

из кутерьмы весенней безошибочно автобус быстроходный,

сработанный на берегах Дуная (но не на совесть, как

выяснится вскоре, увы и ах). "Икарус", но не красно-белый

межгортрансовский, а сине-голубой БММТ "Спутник" на сей

раз. Нахальный люд в одеждах праздничных, кучкуясь у двери

открытой, напиток пузырящийся вливал в гогочущие глотки.

— "Алые Паруса".

— Играешь с ними?

— Нет, аппарат ворочаю, отец пристроил…

Тут бы расстаться:

— Ну, давай, — отплыть, отчалить, окунуться снова в

души таинственной глубины, чтоб среди водорослей и рыб

понять течений, сумрака и света деликатную природу и

смыслом преисполнившись, явиться, вынырнуть спокойным,

цельным, неприступным.

Я утром проснулся

И понял, что умер,

Что нет меня больше

И мне хорошо.

Не вышло… А, может быть, кто знает, как раз и

получилось, и Проведение тут вмешалось, чтоб он не

потерялся на дороге, ведущий в никуда, не обнаружил пустоту

и впереди, и сзади, а навсегда остался здесь с надеждой

чудной, верой в существование мечты.

Так или иначе, четыре с небольшим часа было

отпущено ему.

— Никак, увидел земляка? — племяннику Владимир

подмигнул, лишая на ходу гигиенического целофана

"Столичных" пачку.

— Дядя Володя, это… ну, помните… я пленку вам

крутил… вы еще говорили, кое-что взять можно было бы…

попробовать. Ну, помните. Она Мосфильм?

— А, ну, ну, ну… я партизан, я шпион…

Итак, первая бутылка напитка слабогазированного

была опростана прямо на месте, благо у ног услужливо и

терпеливо конца беседы дожидался ящик из голубого

пластика.

А следующая уже в автобусе.

"Кавказ" рванули после того, как заявление Зух

написал зелеными чернилами на беленьком листочке из