Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

фасаду главному с фронтоном, ложными колоннами и

башенкой нелепой (дотом-дзотом системы раннего

оповещения то ли ПО, то ли ГО на крыше). А корпус номер

один ЮГИ сиял, то есть густая тень на репутации доселе

безупречной вовсе не мешала зданью институтскому глядеть

на солнце беззаботно, светиться, сверкать слюдой фигурных

рам и даже с рейсовыми, урчащими на площади ЛиаЗАми

иной раз перемигиваться без смущения.

Вот так.

Но осечки, сбоя, на сей раз не должно быть. Сто

процентов. Способностью проникнуть в психологию

подозреваемого гордиться мог заслуженно товарищ

лейтенант. Он сам в 15.10, оставив внешнюю распахнутой, а

внутреннюю чуть прикрыв, через двойные двери в кабинет

профессора и ректора вошел, и тут же пять черных точек

всего-то успела стрелка отсчитать часов стенных, за четверть

часа до назначенного срока, впорхнула излучавшая все, что

положено особе, причастной к делу государственному,

барышня при папке коленкоровой "на подпись" и доложила

носиком напудренным, но внятно:

— Он здесь.

— Давайте, — распорядился лейтенант, хотя, казалось

бы, кивнуть, отмашку дать, уместно было бы,

приличествовало в данной ситуации самому Марлену

Самсоновичу, присутствовавшему, не удалившемуся гордо и

брезгливо, сидевшему, пусть и не на привычном месте в

центре под поясным портретом (масло, холст) высоколобого

калмыка без кепки, но в пальто, однако здесь же, сбоку у

приставного столика с моделью экскаватора шагающего, и,

тем не менее, неловкости не ощущая ни малейшей, шесть раз

почти что член-корреспондент не вздрогнул, не пошевелился

даже.

Боялся, может быть, услышать:

— А вас я попрошу покинуть помещение.

Но наш уполномоченный был благородным

человеком, офицером, и слово данное умел держать.

Рад стараться! Никак нет! Су-жу Со-му Со-зу!

Но он не пожалел, не пожалел о молчаливом

соглядатае, свидетеле, дышавшем в ухо Ване Заксу.

Ведь запираться стал Госстрах. Признал, что был

обижен, не отрицал, что горькую не в меру пил и планы

строил мщения, то есть восстановленья справедливости, был

подведен, поставлен, вроде бы, перед необходимостью и

неизбежностью чистосердечного признания, но у черты

последней малодушно замирал, писал, де, письма, разговоры

вел, интриговал даже, переизбранья, кооптированья

добивался, но гипс не портил, подобных мыслей не имел, все

это оговор, ошибка, недоразумение, враждебных сил

чудовищные козни и ложь нелепая лиц недостойных не то

чтоб в комитете заседать, а просто звание студента гордое, тем

более, доцента, преподавателя носить. Подробности хотите?

Не-а. То есть, конечно, с удовольствием, охотно, про

заговор послушать — мы всегда готовы, но прежде Иван

Робертович, голубчик, дорогой, надо бы груз с души тяжелый

снять. Ведь каждый может оступиться, под чуждое влияние

попасть, я понимаю, жизнь сложна… и искупить ошибку

можно, определенно, уж поверьте, только… только одним.

Признанием! Лишь искренность и прямота вам перед Родиной

зачтутся.

Так говорите же, черт побери, на что и как вас

сионизм подбил.

Э… мэ…

Непониманье, бездна, пропасть, от счастья, от

взаимности, приязни в миллиметре. Да…

И вот, когда уж истекал второй тоскливый час

бессмысленной, нелепой канители, Марлен Самсонович,

молчавший, синевший, зеленевший, багровевший по мере

наполнения лоханок и пузыря небезразмерного продуктами

обмена, нетерпенья гневного, вдруг в свою очередь иерархию

взаимной подчиненности нарушил и рявкнул страшной

лекторскою глоткой:

— Встать! Хватит! Отвечай по существу!

И задрожал Иван, и оторвал глаза от тусклой без

ухода должного латуни прибора письменного юбилейного, и

посмотрел в лицо сначала рыжего, скуластого перед собой,

затем землистое с набрякшими подушечками, жилочками

справа, и понял, с ясностью трагической увидел, осознал

разлюбят, еще мгновенье и поставят крест, забудут, замкнутся

эти люди русские, к которым он стремится всей душой, всем

сердцем, если сейчас же, наконец-то, он не уступит,

немедленно не сделает навстречу шаг… у-уу… у-уу… и слезы

чистые на гладкую столешницу упали и сил их не было

смахнуть.

— Не помню просто… пили мы в тот день с утра…

— А ключ где взяли? — в ответ сейчас же потеплел,

смягчился, вселил надежду голос лейтенанта.

— У Кима дубликаты есть… У Игоря… от всех дверей.

ИРКА

А люди исчезали. Да, да, не только начальник

дружины добровольной института горного Игорь Эдуардович

Ким, насвистывая на ходу, весь воздухом сквозь губы вышел,

рассеялся в пространстве, утек за горизонт мелодией задорной

и там затих, пропал и Сима Швец-Царев, мотивчиком ли

атмосферу уплотняя, или же мыслью полируя древо, се тайна,

но факт, что не звонил, рукой громилы дверь сотрясая, не

орал: — "открой, достану так и так", не слал гонцов, не

прятался в неосвещенной арке, короче говоря, в тревоге

величайшей, в сомнениях и беспокойстве страшном, уж третьи

сутки держал Малюту Ирку, свою голубку непутевую.

Весь день подачи заявленья мерзкого ждала ответчика

истица. Уж полный совершая кругооборот, портвейн почти

что весь, пламень малиновый из емкости початой, ноль-семь

литра, глоточек за глоточком в горло проскочил, сморил,

излился струей горячей после пробуждения, допит был, слит

опять, ночь наступила — время белую глушить, сукровицу и

слезы размазывая по лицу, а милый так и не явился по ряшке

двинуть кулаком, ногами тело белое взбодрить, неужто в

шутку не вкупился, озлобился, замкнулся, к другой печаль

унес… так и отъехала к полуночи Ируся одна на свете

одинешенька, в тарелку, правда, растрепанную, буйную не

уронила, как в кино, на пионерский пластик щеку опустив

землистую всего лишь.

Эгм-эгм. Фьюить-фьюить.

А Сима что? Он торговался. Царева пытался

урезонить Швец.

— Пять тонн, ты че, блин, Вадя… да, где ж, я столько

бабок наколупаю?

— Ну, три давай, и два десятка синек, — над младшим

издевался старший, свист со слюной, а смех клубками дыма из

пасти вылетал.

Хе-хе.

А с потолка свисали зубья, сталактиты, соски

неведомого млекопитающего. Исчерченные, разукрашенные

когтями твари сдохшей, стояли стены досками стиральными,

венчал пещерную эстетику полупустого холла ресторана

высшего разряда "Южбасс" — швейцар, Андрей Арсентьев,

вышибала, беседовавший через цепку с лихими девками, что

пересемывали с той стороны дверей стеклянных.

— Ну, ладно, сколько у тебя сейчас найдется,

отфыркав, отсморкавшись, спросил в конце-концов (все ж

снизошел) братишку брат.

— Есть штука, самое большое.

— Хм…

— Вадя, подожди, есть еще…

Кочерыжка, штучка по руке из сплава легкого,

легчайшего, не то что там "Наган" или "ПМ", в карман

положишь и не чувствуешь, наоборот, летишь, поешь, ах, черт

возьми, жеребчик дыбом выбит под бойком, орел на щечке

ручки деревянной и словом АЭРКРЮМЭН украшен ствол

короткий. Идешь, тихонечко шуршишь подкладкой и гладишь,

и трогаешь прохладный спусковой крючок, и щелкаешь

предохранителем, когда совсем один, а то стоишь и тихо-тихо,

как слепак, читаешь надписи нерусские подушечками пальцев.

ПРОПЕРТИ ОФ ЮС ЭЙР ФОРС.

Револьвер. Его привез из экспедиции таежной,

сокровище, награду, за лето, проведенное с пудовым

рюкзачищем на горбу в компании отпетых, забубенных

алкашей мужского пола и нимфоманок, понятно, женского,

посланцев партии геологической Северосибирской, Сережа