Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева

блокнота администратора "прошу принять меня…"

— Давай, счас месячишко покантуешься рабочим, а

дальше видно будет.

К вечернему концерту уже такие смеси сердце Лени

омывали, что в грим-уборной он гитару взял чужую и запел, и

странным образом сей перфоманс подействовал на банду,

слаженно и без забот привыкшую шагать от первого аккорда к

третьему, оп, кругом марш:

Дружба — огромный материк,

Там молодость обрел старик

И к юноше там вновь и вновь

Приходит чистая любовь.

Вообразите. Один заставил палочками буковыми

жить, волноваться крышку черную от ящика дорожного,

другой сестрицы басовые толстые светиться, вздрагивать и

замирать, а третий поддакнул, подтянул, дыханьем обогрев

стальные лепестки губной гармошки:

Я утром проснулся,

Я утром проснулся,

Я утром проснулся

И понял, что умер.

И Леню хлопали и по плечам, и по спине, и кто-то

волосы ему взъерошил, а после трубач схохмил удачно, и снял

несвойственный и даже вредный коллективу чересчур

серьезный стеб. Короче, потянулись со смешками за кулисы.

— Пора, народ, — в общем, никто не видел и не слышал,

как колобком пытался выкатиться, выпрыгнуть в стульчак

немытый плюхнуться желудок, да горло рваное мешало.

Пам! Пу-бу-бу, пу-бу-бу, пу-бу-бу! Па! Та-та!

И отключился. Вернее, себя запомнил у изъеденного

серебра общественного зеркала, над головой малиновый

излом уж электричество не силится до желтизны

шестидесятисвечовой раззадорить, раскалить, а на лице, на

коже застыли капельки воды, не смачивая серую, по голубой

не расстекаясь.

И нет меня больше,

И нет меня больше,

И нет меня больше,

И мне хорошо.

А ночью снова жрал, давился, а заглотив, плевал

угрюмо, цедил слюну паучью и слушал лажовщиков,

старавшихся известным и безотказным способом избавиться

от странных и ненужных чувств, которые он, Леня, своим ад

либитумом предконцерным навеял невзначай. Ну, то есть с

удалью, кою не занимать, похабству предавались

сентиментальному. Полузабытые мелодии безумной юности

своей насиловали грубо, скопом, свистя и улюлюкая, словами

повседневными, тупыми, пошлыми.

Мы идем, блин, шагаем в коммунизм,

Задом наперед, иеллоу субмарин.

Днем, когда у стойки с гвоздями медными тоскливые

и тягостные сумерки пивком прохладным разогнал, томившее

и мучавшее полночи и полутра нечто неосознанное внезапно

понятным, ясным побужденьем оказалось.

Уйти! На что ты соблазнился, дурень? На что свой

шанс, свой зов сменял? Уйти! Уйти от них, уйти от всех.

Сегодня… Обязательно!

Продолжить путь. Мелодию движения опять

поймать… Еще немного выпить, съесть, что это? желе из

клюквы, стрельнуть десятку и привет. Ту-тууу!

Всевышний, купи мне

Крутую педаль.

Шумел камыш, деревья гнулись, шалман катил по

Красному проспекту, и пелось, и плясалось, Боже мой, как

никогда, ах, может быть неплохо, что рвутся у автобусов

ремни какие-то резиновые, быть может в этом есть какой-то

смысл.

У всех аппарат есть,

А я на бобах,

Пока в сердце джаз, а в душе рок'н'ролл,

Пошли мне за верность новый Ле Пол.

— Лень! Ну, че ты там отстал? — Аркаша обернулся.

План забирал, прикалывала кочубеевка, тень школьного

товарища куда-то утекала, рассыпалась бисером и капельками

ртути впитывалась в рябой ночной асфальт.

— Да дай же ты отлить спокойно человеку, — обнял и за

собой увлек Вадим Шипицын, клавишник с брюшком, — вишь

мучается полчаса уже, бедняга, угол ищет, закоулок. Догонит.

Фиг вам! Фиг вам! Вот только бы немного воздуха,

совсем чуть-чуть… железо, отпусти, три раза за два дня, ведь

это ж десять лет моих, зачем же сразу, несправедливо так…

обидно… шик-шик-шик… немного, горсть всего лишь дай в

ладошку наскрести внезапно заиндевевшей ночной мути,

вдохнуть разок… Свет, больше ничего, небесный,

ослепительный… И в мягкую землицу лбом вмял Зух мелкую

траву, и сумку судорожно к животу прижал.

Патрульные, найдя его под утро с распятием,

приклеенным к пупу, беззлобно ухмыляясь, посочувствовали:

— Что, не помог?

— Смотри, вроде бы тощий, а тяжелый.

Володя же Самылин не стеснялся. Он, предварительно

у дам (у левой и у правой) прощенья попросив, извлек свирель

из закромов вельветовых и стал, под визг девиц, и хлопать

успевавших, и разбирать вслух буквы непривычные, писать

парной струей на пыльном тротуаре.

— Жа… нис…

Ой, мама!

— Жоп… лин…

ВЕЧЕР

Что ж, дискотека удалась.

Кузнец сиял, светился и даже пах шампунем

"Яблоневый цвет" и туалетною водой "О'Жен". Ему пожала

руку дама телевизионная.

— Не ожидала, скажу вам честно, такого

профессионализма не ожидала, ну, хоть сейчас записывай,

фантастика, а девушка, помощник-ассистент, соседка, даже

осталась на второе отделение.

Осталась полномочным представителем Фортуны,

удачи, дома разумных, деловитых граждан посещающей не в

расслабляющем как разум, так и чувства, костюме

неприличного фасона, а в строгом синем с пуговками

медными, зовущем к собранности, самоограниченности и

самоусовершенствованию.

— Будь готов!

— Всегда пожалуйста!

Осталась. Украсила танцульки Валера Додд.

Во-первых, Кира попросила, а, во-вторых, идти

девице, в общем, оказалось некуда. Спешить, бежать и даже

ехать.

— Об этом вся Культура говорит.

— Давно?

— Да, уж недели две, наверное.

Конечно, можно было бы и в "Льдинку" закатиться и

весело отпраздновать событье историческое. Раз вся Культура

ее замуж выдает, грех не отметить это дело. Девичник

полагается невесте, ну, а затем мальчишник, дабы

впоследствии не горевать о том, что упустила вот, когда

могла. Но на винте пройти по залу и на колени плюхнуться,

пусть рот разинет Иванов какой-нибудь, не поздно никогда.

Лишь бы напитки по фужерам разливали и без, и с

пузырьками.

Но если… Хотя, какие могут быть сомненья…

— И что же?

— Ничего, он женится, а мать на скорой в областную

увезли.

Тогда есть вариант другой. Пусть не на первом, на

втором, на третьем, не завтра, ну, так послезавтра все же

автобусе за три с полтиной туда уехать и взять. Взять

напоследок эти глазища синие, ресницы золотистые, ну, а

оставшееся, ради Бога, берите, пользуйтесь, я ведь не жадная.

— Привет, Алешка! Не горюй!

Или вообще не надо ничего, ведь понимала, разве нет,

еще тогда, когда обветренные губы милого царапали лицо под

фонарями ледяными, это конец. И продолженья ждать не надо.

А дивные слова, объятья, руки? Были, и все. Приятное

воспоминание, не больше.

А если чувствам вопреки во что-то верила, надеялась

и снам значенье придавала, приметы собирала глупые, так ха

ха-ха. Чудес на свете не бывает. Есть, ты же сдавать ходила

биологию, ты вспомни, гады. Подонки просто и гнусные

подонки.

— Вы знаете, Валера, я, когда утром в девять заезжала

на студию с Курбатовым, да-да, имела для вас немаловажный

разговор, — докладывала Кира, в кисельных сумерках дворами

неопрятными весенними, вдоль гаражей, песочниц и заборов

путь держа, к общагам приближаясь горного.

Ах, сердце застучало, заволновалось неразумное.

Неужто?

— Он приглашенье показал мне на ленинградский

семинар редакторов и режиссеров программ для молодежи.

И только-то? Не всей заначкой поделился, Кира

Венедиктовна, и мне оставил кое-что, дрянь сальная и потная.

— Неделя с третьего июня в Петергофе. Ну я, конечно,