Спрут

Потом, забыв, что сам подозвал к себе молодых людей, он прибавил:

- Ну, я побежал. Вы уж извините меня. Дел у меня невпроворот.

Он послал повару последнее ругательство и снова скрылся в амбаре. Пресли с Ванами пошли своей дорогой, а Энникстер, пересекая амбар, чуть не сшиб Хилму, которая вышла с ящиком свечей в руках из той его части, которая предназначалась под конюшню.

Пробормотав что-то в качестве извинения, Энникстер вернулся в сбруйную, затворил за собой дверь и, забыв об ответственности момента, закурил сигару и плюхнулся на стул, сунув руки в карманы и закинув ноги на стол, попыхивая сигарой и глядя в задумчивости сквозь сизый дым.

Он вынужден был признаться самому себе, что никак не может выкинуть из головы мысли о Хилме Три. В конце концов она завладела-таки его мыслями. То, чего он больше всего боялся, случилось. И не будет ему больше покоя, потому что он только о ней одной и думает. Ложится спать с мыслями о ней и с мыслями же о ней встает. Двадцать четыре часа в сутки они одолевают его. Мешают работать, нарушают порядок дня. Ведь стыдно же сказать, как глупо он транжирит своо время. Подумать только, что не далее как вчера он стоял у витрины музыкального магазина в Боннвиле и вполне серьезно раздумывал, не купить ли Хилме в подарок музыкальный ящик. Даже сейчас при мысли об этом он покраснел от стыда; и все это после того, как она ясно сказала ему, что он ей неприятен. А ему все мало - продолжает бегать за ней. Это он-то, Энникстер!

Грохнув по столу каблуком, он в сердцах выругался. Сколько раз давал он себе слово выбросить ее из головы! Раньше это ему удавалось, но теперь с каждым днем становилось все труднее и труднее. Стоит только ему опустить веки, и перед глазами появлялась она; он видел ее озаренной солнцем, так что ее шелковистая белая кожа становилась золотисто-розовой и волосы вспыхивали золотом; округлая, крепкая шея, покато спускаясь к плечам, казалось, излучала свет; глаза, большие, карие, наивные, с расширяющимися при малейшем волнении зрачками, ослепительно сверкали в солнечном свете.

Энникстер был в полном смятении. Если не считать робкой девицы из Сакраменто, работавшей в мастерской, где чистили перчатки, он никогда не знал близко ни одной женщины. Его мир был груб, суров, населен одними мужчинами, с которыми приходилось браниться, воевать, порой даже пускать в ход кулаки. К женщинам он относился с бессознательным недоверием великовозрастного школьника. Но вот наконец в его жизнь вторглась молодая женщина. Он был повергнут в смущение, раздражен сверх всякой меры, рассержен, измучен, околдован и сбит с толку. Он относился к ней с подозрением и в то же время страстно ее желал, не представляя, Как к ней подойти. Ненавистная ему как представительница женского пола, она тем не менее привлекала его как личность; не умея разобраться в этом двойственном чувстве, он порой начинал ненавидеть Хилму, а сам был постоянно взвинчен, обозлен и раздосадован до крайности.

Наконец он отшвырнул сигару и снова занялся насущными делами. День клонился к вечеру под аккомпанемент докучной, шумной суеты. Каким-то непонятным образом амбар был приведен в порядок и готов к приему гостей. Последняя штука батиста изрезана и развешана на стропилах, последняя хвойная ветка прибита к стене, повешен последний фонарик, последний гвоздь вбит в эстраду для музыкантов. Солнце зашлo. Все засуетились, забегали, спеша поужинать и переодеться. Уже совсем смеркалось, когда Энникстер последним вышел из амбара. Под мышкой у него торчала пила, а в руке он нес сумку с инструментами. Он был в рубашке, пиджак висел перекинутый через плечо, иа заднего кармана брюк торчал молоток. Настроение у не го было прескверное. За день он совершенно вымотался. Шляпу отыскать ему так и не удалось.

- А тут еще кобыла с седлом, за которое шестьдесят долларов плачено, исчезла из загона,- бурчал он. - Хорошенькие дела, нечего сказать!

Дома миссис Три подала ему холодный ужин с черносливом на десерт. Поужинав, он принял ванну и оделся. В последнюю минуту решил надеть костюм, в котором обычно выезжал в город,- черную пару, сшитую по последнему слову моды боннвильским портным. Не шляпа-то пропала! У него были и другие шляпы, не поскольку пропала эта, а не другая, он думал о ней все время, пока одевался, и в конце концов решил еще раа хорошенько поискать ее в амбаре.

Минут пятнадцать шарил он по всем углам конюшни переходя от стойла к стойлу, перевернул все в сбруйной и в фуражной клети, но тщетно. Наконец, выйдя на сере дину амбара и окончательно отчаявшись, он оглядело вокруг - все ли в порядке.

Гирлянды японских фонариков, развешанные по всей конюшне, еще не были зажжены, но с полдюжинь висевших на стенах ламп с огромными жестяным! рефлекторами горели слабым огнем. Тусклый, притушенный свет заполнял огромный пустой амбар, где гуляло эхо, оставляя в потемках дальние углы и пространство под крышей. Амбар выходил фасадом на запа; и сквозь широкую щель в воротах в помещение просачивалась последняя полоса света - остаток вечерней зари, неожиданный здесь и совершенно не сочетающийся с неярким свечением керосиновых ламп.

Оглядевшись по сторонам, Энникстер заметил в дальнем углу какую-то тень, которая выступила было из мрака, на миг задержалась в полосе света и тут же, при виде его, снова скрылась в потемках. До него донесся звук торопливых шагов.

Вспомнив о пропавшей кобыле, Энникстер громко окликнул:

- Кто там?

Ответа не было. Он выхватил из кармана револьвер.

- Кто там? Отвечай, а то стрелять буду.

- Нет, нет, нет, не стреляйте! - крикнули в ответ.- Пожалуйста, осторожно! Это я - Хилма Три!

В растерянности Энникстер сунул револьвер в карман. Он шагнул вперед и столкнулся в воротах лицом к лицу с Хилмой.

- Господи! - пробормотал он.- И напугали же вы меня! А что, если б я и впрямь выстрелил?

Хилма стояла перед ним сконфуженная и растерянная. На ней было платье из белого органди, очень строгое, без цветов или каких-либо украшений. В таком скромном наряде она казалась еще выше ростом, так что глаза ее приходились вровень с глазами Энникстера. Это несоответствие размеров Хилмы с ее сущностью таило в себе особое очарование - очаровательная девица, почти ребенок, рост же в пору мужчине.

Наступило неловкое молчание, а потом Хилма залепетала:

- Я… я вернулась поискать свою шляпу. Я подумала, что оставила ее здесь.

- А я ищу свою! - воскликнул Энникстер.- Надо же, какое совпадение.

Оба рассмеялись от души, как маленькие. Натянутость немного рассеялась, и Энникстер с неожиданной прямолинейностью взглянул Хилме в глаза и спросил:

- Ну как, мисс Хилма, ненавидите меня по-прежнему?

- Нет, что вы,- ответила она,- я никогда не говорила, что ненавижу вас.

- Ну тогда, что я вам неприятен. Говорили ведь?

- Мне… мне неприятно было то, что вы хотели сделать. Это меня обидело и рассердило. Я не должна была с вами так разговаривать, но вы были сами виноваты.

- Вы хотите сказать, не надобно было говорить, что я вам неприятен? - спросил он.- А почему нет?

- Да потому… потому что мне никто не неприятен,- сказала Хилма.

- Стало быть, я могу думать, что это и ко мне относится? Так или нет?

- Мне никто не неприятен,- повторила Хилма.

- Да, но я-то добивался большего,- смущенно сказал Энникстер.- Мне хотелось бы, чтобы вы вернули мне свое доброе расположение, помните, я просил вас об этом. И сейчас прошу. Мне хочется, чтоб вы хорошо относились ко мне.

Внимательно, с неподдельной искренностью Хилма смотрела на него:

- А зачем? - спросила она простодушно.

У Энникстера от удивления даже язык отнялся. Он совершенно растерялся пред лицом такой искренности, такого простосердечия и не знал, что сказать.

- Видите… видите ли…- бормотал он,- да я и сам не знаю,- внезапно вырвалось у него.- То, бишь,- продолжал он, тщетно подбирая слова,- я и сам не знаю, почему.- И тут он решил солгать, надеясь этим чего-то добиться.