Первая жена

Она любит его. Я это знаю, чувствую. Она говорит ему, повторяет, что любит, мне хотелось от этого умереть. Она не использовала его, не лгала — мне хотелось умереть. Я больше ему не нужна, он больше для меня не существует, я сама больше не существую.

Может быть, мне нужны только те, кому нужна я? Мне нужен был муж — теперь он обходится без моих благодеяний; мне были нужны дети — они теперь выросли. Теперь мне нужны книги. Потом мне понадобится собака, чье счастье будет зависеть от меня. Потом настанет день, когда, слишком устав оттого, что на меня рассчитывают, я пойму, что мне ничего не нужно… Я умру, я уже умерла.

Ни одно письмо конкретно не стало для меня смертельным ударом, но я вся пропиталась ядом, который из них сочился. Капля за каплей, фраза за фразой уходила жизнь из моих надежд или из того, что от них оставалось. Человек, которого я любила, умер, умер этот мистер Джекил, которого я столько лет оберегала от мистера Хайда. И умерла та, что его любила.

Раньше мне казалось: чтобы перестать его любить, даже перестать жить, достаточно вспомнить мой последний день рождения, тот момент, когда муж медленно поворачивает перед моими глазами свои «голые» руки: «Здесь чего-то не хватает, Катрин. Угадай, чего…» Как я смогу забыть эту холодную улыбку, эти медленно застилающие мне взгляд руки? Но я ошиблась: через год я уже простила ему эту мрачную комедию! Даже воспоминание о ней стерлось из памяти. Теперь вспоминалось другое, более приятное, то, что произошло недавно: разве не позвонил мне этот «монстр» из Лондона в день моего рождения?

Я тогда по какой-то причине отключила автоответчики: в такой день звонки не должны были быть длинными и недружескими. В любом случае у меня появлялся великолепный предлог снова обрести связь с миром. Сняв трубку, я попала прямо на него, на того, кто не должен был ни звонить, ни подавать признаков жизни — я услышала голос собственного мужа… Нет-нет, ненадолго — двадцать секунд, я следила по часам! «Звоню тебе из Хитроу. Хочу поздравить, дорогая, и сказать, что…» Больше он не перезванивал. Да я этого и не ждала. У него никогда с собой не было денег (забыты), телефонных карточек (срок действия закончен), он никогда не носил с собой документы (где-то потерялись), очки тоже не носил (потерял…). Что же до обещаний («Перезвоню через минуту»), то я дорого заплатила, чтобы узнать, чего они стоят. Ну и что! Важно само намерение: в тот день, когда его старая жена состарилась еще на год, приобрела еще один год одиночества и горечи, ему захотелось не нахамить…

Я оставила эту любовь не из-за жестокости моего мужа, я сделала это из-за искренности его возлюбленной: можно продолжать любить, не будучи любимой, но нужно быть уверенной, что любишь больше всех… Читая Другую, я должна была отказаться от столь высоких притязаний.

По какому праву я все еще мешаю им соединиться? Мне там больше нечего делать. Нечего. Я мертва. В последующие за этим событием недели мне все время хотелось сообщить тем, кто меня окружал, об этой кончине, мне хотелось, чтобы стало известно, почему я перестала драться, — супруга, не смотря ни на что, упрямая возлюбленная, Пенелопа за прялкой, я была уничтожена, отравлена: каждому я могла показать орудие убийства — голубые письма. Длинные пассажи из них я зачитывала своим родителям, лучшей подруге, старшему сыну; мне было необходимо, чтобы они подтвердили испытываемое мною — ведь Другая любит его, правда? «Наверное, любит, — согласился со мной мой отец, героически выдержав два часа чтения писем и самоуничижения, — может быть, но мне бы не хотелось, чтобы меня так любили!» (он полковник в отставке). Слишком много всяких «фути-пути»! По крайней мере никто из тех, с кем я говорила, не пытался ни лгать мне, ни обнадеживать: устав от моей агонии, мои «сиделки» проголосовали за эвтаназию. Единогласно.

Я оставляла позади старую свою кожу. Линька закончена. Из потустороннего мира я с ангельской отстраненностью старалась взирать на обоих влюбленных: надеюсь, они будут счастливы. Потому что благодаря исчезновению неверного я обрела то, чего не принесла мне любовь, — мир; я желаю ему обрести со своей орантой все, что я не смогла ему дать, — скорее нежность, чем страсть, скорее восхищение, чем сообщничество.

Счастье — это сад: пусть Господь сделает так, чтобы этих двоих оттуда никогда не изгнали, потому что там появится какая-нибудь змея.

Я умерла. Нет, я живу, но я «мертва для…». Мертва для суеты и, может быть, много для чего еще. Я стараюсь отойти от радостей этого века и его грохота, от того, чего боялась так же, как от того, что любила. Не в этом ли благоприятное влияние горя? Я убила свои мелкие беды и великую робость. Когда расходишься с мужем (а вместе с ним покидаешь и семью, и дом, и прошлое счастье, и мечты о будущем), можно развестись со всем: со своим временем, с друзьями, родителями, книгами, детьми, и даже со своим слесарем! Все становится ненужным. Раз я ему не нужна, то мне тоже никто не нужен…

Мне принадлежит лишь то зло, которое он мне причинил; да и оно не начинает ли таять с возвращением нежности — так тает на солнце снег; настанет день, когда строчки, которые я наносила на бумагу, станут мне непонятными, когда я отвернусь от книги, в которой, совершенно искренне, не узнаю себя: «Помнишь ли ты о наших давних восторгах? Почему вы хотите, чтобы я о них помнила?»

Я умерла. Умерла для нашего совместного прошлого. Параличная, половинчатая память. Недавно завтракая с женой младшего брата моего будущего бывшего мужа, я заговорила о ее свекрови и не сказала «наша свекровь», а сказала: «твоя», как будто я говорила с посторонним человеком о посторонней… Разве Франси не был прав? Я перестала принадлежать к ее семье, свекровь моей золовки перестала быть моей, его дома отныне закрыты для меня. Я поняла, что глава закончена, когда одним майским днем набралась, наконец, храбрости и отправилась за своими платьями в Прованс, к ним домой: я боялась того момента, когда в последний раз открою тяжелую входную дверь старинного дома-крепости, войду в комнаты, которые сама обставляла, в ту длинную комнату с белыми стенами, где наши дети научились ходить и где в сундуках и в корзинках меня ждут их «коллекции» сосновых и кипарисовых шишек… Я так боялась того момента, когда мне придется вновь встретиться с прошлым, откуда я была изгнана, но которое я возвращала себе в снах по ночам.

Меня ждал сюрприз: «поля не были столь черны, а небеса не столь бледны». Дверь ко мне не была замурована, в бассейне я могла искупаться, и свекровь не объявила мне о предстоящей свадьбе Лор и Франси… Все прошло чинно-благородно. Никогда еще «итальянский сад» не казался мне столь ухожен, розы никогда не цвели так пышно, ветерок никогда не был столь душист, а родители моего будущего бывшего мужа изощрялись в демонстрации своих дружеских чувств, только бы я забыла, что они принимали у себя любовницу сына тогда, когда я еще была в больнице…

В наши бывшие комнаты я вошла, не зажмурившись и с сухими глазами. Увидела те изменения, на которые так остро отреагировали наши дети: мебель была расставлена по-новому, стены выкрашены в более яркие цвета, появилась провансальская посуда, изделия местных ремесленников. Я не нашла ничего безвкусного: сразу видно, что юная дама читает журнал «Загородные дома на южном побережье» и имеет возможность предложить своему «Тарзану» приобрести ей все это в указанном в том же номере модном магазине. Новые диваны были отличного качества и тоже из хорошего магазина — я посидела на них, чтобы оценить. Поменяли и матрасы.

Мне показалось (но я отметила это совершенно равнодушно), что «молодожены» спят не в нашей комнате, а в мезонине; что же до двух девочек «от другого брака», новых «кузин» моих кузенов, то будущая мадам Келли поселила их в спальне моих сыновей, откуда, и это мне не понравилось, исчезло стеганое одеяло в цветочек — оно досталось мне еще от бабушки с дедушкой, и я его очень любила. В конце концов, я его нашла — оно было испачкано чернилами (неосторожность девочек?) и брошено в угол. Я старательно расправила это старое одеяло, у него было свое место в моей жизни еще до того времени, как у меня появился муж; я имела право любить его и могла совершенно спокойно забрать с собой.