В постели с Президентом

— Шеф? Это Марти. Только что был Винс и оставил сообщение от Лероя. Что?… Нет, совсем нет. Послушайте, я не могу следить за Лероем, когда он во Франции. И я не мог запретить ему туда лететь. Он бы что-нибудь опять заподозрил… Что?… Шеф, меня это задание счастливым не делает, поверьте. Делаю все, что могу. Я не знаю, что он задумал. А вы знаете? Я было понадеялся, что парни из Щедрых Вестей его пристрелят по ошибке… Нет. Это было бы слишком большим везением. Я не могу сейчас лететь во Францию, у меня здесь бардак, который нужно разгребать… Как только в этом отделении появится обычный капитан, неудобные вопросы начнут задавать сразу. Мы не можем этого допустить… Да, сэр. Благодарю вас..

Он сердито повесил трубку.

Вошел Гавин, не постучавшись.

— Привет, Гавин, — сказал Марти, беря со стола лист и подавая Гавину. — Твой трансфер. В Восточный Нью-Йорк. Ты мне говорил, что устал от бюрократии. Сорок уголовных преступлений в день — именно то, что нужно уставшим от бюрократии. Удачи тебе.

— Эй, Капитан, — пробормотал пораженный Гавин.

— Убирайся, — сказал Марти.

Об отелях нечего было и думать — если тебя одолело одиночество, в отеле будет только хуже. Собственную квартиру Винса теперь ремонтировали, но даже если бы она не была повреждена, возвращаться туда было бы глупо — по разным причинам. К счастью импресарио Винса отдыхал на каком-то экзотическом острове, который рекламировали, как девственный-нетронутый, и где местные только недавно начали учиться чистить иностранцам жилища, стирать им белье и готовить для них четыре раза в день, все это за два доллара. Винс связался с импресарио, и тот позвонил портье, чтобы Винсу выдали ключи — солидных размеров лофт в СоХо, после пятого обновления за двадцать лет окончательно переставший напоминать швейных цех, из которого получился. В отчаянии, мучаясь одиночеством, Винс позвонил в сопроводительный сервис. Девушка приехала и начала его театрально соблазнять. В конце концов, заплатив сумму полностью, он ее просто выставил. Спал он урывками, просыпался, засыпал опять — но липкая дрема не приносила облегчения. Ни мир снов, ни реальность его не удовлетворяли — и там, и там жизнь была сплошным кошмаром. На следующее утро, проснувшись в очередной раз, он заставил себя подняться и убедился, что на часах уже одиннадцать. Если бы у него болела голова, ему, возможно, было бы легче — но в голове было ясно, и тело работало безупречно. Это добавило к кошмарным ощущениям чувство вины. Опасность, угрозы, эксцентричная помощь свояченицы были, оказывается, отдыхом, отвлекли от всего этого. Теперь дети в безопасности и не донимают, Гвен уехала в Париж с копом-расистом — и Винс остался один на один со своим горем.

Он посмотрел новости по телевизору. Сводки, в которых его, Винса, упоминали, привели его в самую настоящую ярость. Это было хорошо. Ярость приглушает горе. Наконец-то можно было начать что-то делать — он поговорит об этих сводках со своим адвокатом.

Офис Фила Мёри располагался в обшарпанном с налетом копоти здании в Трайбеке, построенном в тридцатых годах прошлого века, когда архитекторы стали привыкать к идее, что собственно вид здания не имеет никакого отношения к его функциям. Предполагалось, что суровые, безжалостные и эффективные предприниматели времен Великой Депрессии получали разве что дополнительный стимул суровости и безжалостности от уродливости своих штаб-квартир (когда не были заняты прыжками на тротуар с высоких этажей в связи с испытываемыми ими финансовыми затруднениями).

Старомодная, среднего возраста секретарша адвоката приветствовала Винса холодным взглядом и фальшивой улыбкой.

— Эй, Винс! — Мёри радушно улыбнулся, разведя руки в гостеприимном жесте. — Как поживаешь!

— Фил, я…

— Кофе не хочешь ли? Или чего-нибудь покрепче? Впрочем, ты, наверное, готовишься к следующему мачту.

— Фил! Ты знаешь, зачем я здесь.

— Предполагаю. Садись, садись.

Винс сел, сел.

— Прими соболезнования…

— Фил, есть проблема.

— Конечно есть. Мы ее решим, Винс. Ты пришел и меня застал — половина проблемы ушла.

— Ты читал сегодняшний «Поуст»?

— Да.

— «Дейли Ньюз»?

— Да.

— «Крониклер»?

— Да, Винс, я их все читаю.

— Обнаружил что-нибудь любопытное?

— Много.

— Фил, моя жена погибла, а детей я прячу…

— Детей?

— Слушай, мне не нравится, что эти хамы постоянно намекают, что я убийца собственной жены. Серьезно. Я могу легко без этого обойтись, мне хватает забот.

— Винс, они же журналисты…

— Я не желаю, чтобы журналисты намекали, что я убил женщину, которую любил больше жизни. На то, что они думают обо мне, мне плевать, но у моих детей вся жизнь впереди, и мне бы хотелось, чтобы они жили без того, чтобы чувствовать себя обязанными защищать своего отца каждый раз, когда какой-нибудь подонок что-то такое говорит…

— Винс, позволь мне тебя прервать в этом месте. Мы с тобой люди разумные, не так ли? Сто миллионов человек смотрело твой матч в прямой трансляции. Твое алиби нерушимо. С таким алиби можно оправдать кого угодно — Эйхманна, Джека Потрошителя, почти всю сегодняшнюю администрацию — словом, любого. Ни один разумный человек не подумает о подлоге…

— В мире очень мало разумных людей, Фил. Газеты пишут, что свидетельства судебных следователей фальшивые, и что убийство произошло после матча.

— Нет, этого они не пишут.

— Подразумевают. Если им верить, там у меня все подлог. Каждый день какая-то новая статья. Если часто повторять одну и ту же ложь, она в конце концов станет правдой. Илэйн часто это говорила.

— Ты преувеличиваешь, Винс. Я понимаю, ты возбужден…

— Фил, Фил, перестань. Возбужден! Мне нужна твоя помощь, прямо сейчас.

— Хорошо. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Найди способ все это остановить.

— Что остановить?

— Инсинуации в прессе. По телевизору. По радио. Вчини этим гадам иск за клевету.

— Нельзя, Винс.

— Почему?

Фил посмотрел на Винса так, будто имел дело с человеком не совсем нормальным, чьи мучения нельзя устранить, но можно облегчить, выказывая сочувствие.

— Журналистов остановить нельзя, — сказал он. — Винс, свобода прессы — такая штука. Свободные они. Что хотят, то и пишут.

Винс нахмурился. Он знал Фила несколько лет, пользовался его услугами несколько раз, когда граждане с оппортунистским складом ума вчиняли ему иски, но только сейчас понял, что парень-то, оказывается, глуп.

Поспешно встав, Винс сказал,

— Спасибо тебе, Фил.

— Подожди.

— Нет. Спасибо.

Он быстро вышел из офиса. Шагая по коридору, злясь, думая, что же ему теперь делать, он едва не столкнулся с толстым белым мужчиной со слегка гротескными чертами лица, который сказал неожиданно приятным баритоном,

— Простите, у вас, кажется, есть проблема, требующая решения. Возможно, я могу вам помочь. Зайдем ко мне в офис.

Подчиняясь импульсу, Винс согласился зайти.

— Зовут меня Тимоти, — сказал толстый, закрывая дверь. — Тимоти Левайн. Тимоти Джей Левайн, если быть точным. Кофе не хотите? У меня, правда, только черный. Не думаю, что друг наш Фил Мёри может что-нибудь для вас сделать. Он ведь верующий фанатик.

— Простите, как?

— Верующий фанатик. Садитесь. Выпьем кофе.

Винс сел.

— Вы имеете в виду, что он верит в Бога? — спросил он, принимая миниатюрные чашку и блюдце из рук Тимоти.

— К сожалению нет, — сказал Тимоти Джей Левайн. — Увы. Последний адвокат, который верил в Бога, прозывался Абрахам Линкольн, и адвокат он, как оказалось, был весьма посредственный. Зато у него был превосходный метаболизм. Жрал как свинья и ни унции лишней не набирал. А мне вот приходится постоянно что-то исключать из диеты, чтобы вот в этот костюм влезать, хотя бы. Фил Мёри верит в фундаментальную правильность всего, что есть. Он верит, что юриспруденция есть необходимое зло. Он верит в свободу прессы. Он верит, что Санта Клауса нет. Это такая система верований. Неверующих людей не бывает, все дело в выборе предмета веры, и некоторых этот выбор делает, ну, скажем, недалекими. Не всегда, но часто. Фил Мёри верит, что в каждом деле, за которое он берется, следует делать только то, что уже было сделано в других делах раньше. Мои методы иные. Я могу себе это позволить. У меня богатые родители, поэтому я никак не завишу от этой работы, и работаю только ради профессионального удовлетворения. Поэтому я могу себе позволить разбирать каждый случай отдельно и тщательно. И желаю разобрать ваш.