На реках вавилонских

— Не беспокойтесь, — сказал я, вернувшись за письменный стол. — В случаях, подобных вашему, процедура принятия совершается быстро. — Я услышал, как она облегченно вздохнула у меня за спиной.

— Вы можете идти, фрау… — Мне снова пришлось бросить взгляд на бумаги. — Фрау Меринг. Если бы вы еще могли назвать нам одного-двух ваших работодателей, которые в то время не взяли вас — вы сказали, как чертежницу? Теперь вы можете назвать мне имена. Вы ведь помните также и имена соседей, которые предположительно работали на госбезопасность?

— Предположительно? Совершенно точно. И совершенно точно они продолжают этим заниматься до сих пор. Итак: фамилия супружеской пары — Циммерман, Дорле и Эрнст Циммерман, они там жили примерно до семьдесят четвертого. Потом въехал, — это было, кажется, летом, — молодой человек, его фамилию я бы охотнее всего забыла. Ну, он тогда, что называется, вбил клин между мной и моей дочерью. Да, особой деликатностью они не отличаются.

— Фамилия?

— Пишке, Ханс Пишке.

— А новая семья, как их фамилия?

— Маурер, его зовут Карлхайнц, а ее — Гертруд, или, может, Герлинд? Нет, по-моему, Гертруд. Они со своими тремя сорванцами въехали почти год назад.

Я часто замечал у допрашиваемых большое облегчение, которое выражалось на их лицах и во всем их поведении, когда они наконец могли рассказать о том, от чего они годами страдали, о чем были обречены молчать, пока не оказывались у нас, где чувствовали себя в безопасности и выкладывали все, что у них наболело. Тем не менее, они были рады, когда беседа завершалась, и они могли получить печать нашей инстанции на своих обходных листках. Грит Меринг принадлежала к другому сорту людей. Ее напряжение не ослабевало, и, казалось, она не была заинтересована в окончании допроса.

— Против этого семейства Маурер у вас ведь нет доказательств?

— Нет, мне очень жаль, я только предполагаю. Их, вероятно, совершенно зря туда вселили — теперь, когда я оттуда уехала. — Она взъерошила свои рыжие волосы. По ее лицу скользнула улыбка, словно она злорадствовала по поводу напрасных усилий госбезопасности. Невольно и непреднамеренно я ответил на ее улыбку.

— А работодатели, которые тогда вас не приняли?

— Это тоже было уже довольно давно. Как минимум, шесть лет назад. Вот уже шесть лет, как я не работаю по специальности, можете вы себе такое представить? Разносить письма. — Она презрительно свистнула сквозь зубы.

— Если вы еще что-нибудь вспомните, вы дадите нам знать? — Ее папка была тонкой, прибавить туда было особенно нечего, имен было достаточно, а один-другой вопросительный знак оставались всегда. Я захлопнул папку и встал.

— Вы на какое-то время останетесь в лагере, или у вас есть друзья? — спросил я и протянул ей руку.

— На какое-то время мне, видимо, придется остаться, но потом я наверняка смогу устроиться у друзей. — Она последовала за мной по коридору, и Линн заперла за нами дверь.

— Еще только один вопрос. Ваши брюки — вы в них бежали?

Она удивленно оглядела себя ниже талии.

— Почему вы спрашиваете?

— Уж очень они бросаются в глаза. Такой цвет, — да их сразу высветят прожектора.

Ее смех был похож на взрыв.

— Ах, вот оно что! Нет, разве там можно было достать такие брюки? Мои собственные были совершенно рваные, когда я вчера появилась здесь. Меня хотели сначала положить в больницу, подозревали переохлаждение. Кто в декабре переплывает канал Тельтов? Но я себя чувствую хорошо, правда. Так хорошо, как никогда.

— Ну что ж, — я повернулся: она протягивала мне свою костлявую длинную руку, и я понял, что должен еще раз ее пожать.

— Эти брюки — с вашего склада поношенных вещей. Поглядите, каково? Они, наверно, пролежали там не один месяц, и никто их не хотел. Совсем неплохо, верно?

Можно было подумать, что склад поношенных вещей принадлежал нам. Я выпустил ее руку, кивнул и подумал про себя: неплохо-то неплохо, да только не по возрасту и некстати — потому что вызывает подозрения. Выглядит так, словно она хочет догнать свою молодость. При этой мысли нутро у меня будто свело судорогой, и я, как добрый человек, который хочет всегда быть уверенным, что делает добро, дал себе слово: никогда больше не осуждать этих людей. Возможно, именно так и получалось с непрожитыми жизнями, потерянными годами, что были за плечами у многих беженцев.

— Желаю удачи сегодня вечером, — Линн прошла в пальто мимо меня, подняв большой палец — она уже была свободна. Я рассказывал ей о предстоящей беседе, как правило, там давали указания, иногда отчитывали и редко когда хвалили. Однако о своих надеждах и о том, что я уже послал все данные о себе в ЦРУ, — об этом я молчал. Нехорошо посвящать в свои дела коллег, даже если ты с ними накоротке, а с Линн мы каждую пятницу ходили на боулинг, всего несколько месяцев назад она и ее муж, который работал также и для нашей службы новостей, приглашали меня и Юнис на ужин. Даже в тир мы иногда ходили вместе. Так или иначе, никто не знал, на какую должность назначат человека в Управлении и не будет ли его новая работа по самой своей сути требовать величайшей секретности.

Зимой свет в наших служебных помещениях никогда не гасили, днем — потому что быстро темнело, а ночью лампы не гасили из соображений безопасности, хотя не во всех помещениях велось ночное дежурство. На дворе смеркалось, на моих часах было без чего-то четыре. Никудышный наблюдатель этот Рик, подумал я и постучал по своей "Омеге". Можно подумать, часы "Омега" когда-нибудь останавливаются. Неоновые трубки изливали деловитый свет. Линн уверяла, что этот свет холодный, я ощущал его как деловитый. Я слегка отдернул занавес и увидел, как двое детей пытаются поймать большую черную птицу. Она заметно хромала и не могла улететь. Тем не менее дети все время раскидывали руки и пытались загнать птицу в угол, — то она прыгала под кустом, то снова вдоль стены дома, — они явно боялись взять ее в руки. Птица была крупнее вороны, но я не мог себе представить, чтобы сюда залетел ворон. Подошла женщина и стала делать какие-то знаки, ей, видимо, не понравилось, что дети гоняют птицу. Я узнал ее по куртке. Брюки на ней были те же, что и раньше. Я только сейчас вспомнил, что Нелли была матерью двоих детей. Из головы у меня не шел Василий Баталов: не столько тот факт, что он прикасался к ней и любил ее, сколько вопрос, кем он, собственно, был, и жив ли еще, — возможно, неведомо для нее, а возможно, — только для нас, несмотря на наши подозрения. Возможно, неведомо и для него самого. В таких случаях ничего нельзя было исключать. И эти двое детей были, значит, не только ее, но и его. Мать беседовала с каким-то низкорослым мужчиной, в то время как дети у нее за спиной гоняли искалеченную птицу.

Этот случай относился к числу моих бесславных дел, и, конечно, сегодня вечером я о нем упоминать не буду, пусть бы даже они мне на это намекнули. Правда, я мог сослаться на то, что последний допрос вел Флейшман, один из их лучших специалистов, но такие отговорки не вполне убеждали. Если бы не запах Нелли, то, возможно, я бы воспринял нашу с ней встречу как подстроенную и как часть моей работы. Такое со мной бывало, как бывали и другие вещи, в которых, однако, не таилось столько возможностей. Ответственность — это было нечто иное, ответственность означала: всегда на один шаг и на одну мысль опережать события. И все же я никогда не превысил бы свою меру ответственности, в этом заключалась моя мораль и отсюда проистекало мое честолюбие. Только я не без сожаления установил, что всегда сам отмечал черточками эту меру и, стало быть, не существовало более точного критерия, более объективной оценки, и одно лишь ЦРУ могло бы наделить меня достойной репутацией или наказать отсутствием таковой.

За спиной у меня открылась дверь, и вошел едва знакомый мне офицер нашего контрольного пункта, на который я вскоре перестану работать, по меньшей мере как сотрудник службы новостей, посмотрел на меня испуганно и одновременно заискивающе.