Армен

Он свернул влево и попал на ухабистую улицу. Остро почувствовал, что возвращается ни с чем, с пустыми руками. Вот и еще один зря прожитый день. Но что с ним сталось, с этим прожитым днем? Исчез ли он безвозвратно, смешался ли с неведомым количеством таких же дней?

И Армен представил место, скажем, на дне моря, куда опускаются все прожитые человечеством дни. Там уже скопились миллиарды человеческих жизней. Но к чему, для кого, какая от этого польза? Никакой. Точно так же, как для этой земли не имеет никакого значения, кто ходит по ее поверхности и вообще ходит ли кто-то. И почему это так? Дано для жизни? Составляет часть жизни? Пусть вся жизнь будет такой — изменит ли это хоть что-то? Ничего не изменит. Оттого, что человек живет, ничего не меняется. Да и для него самого ничего не меняется, оттого что он живет. Или… не живет. Вот он сейчас проходит по улице, но от этого жизнь людей в этих домах, выстроившихся вдоль дороги, не меняется. Или же наоборот…

— Наоборот! — вслух повторил Армен, — именно на-оборот!..

От его голоса мысли улетучились, как призраки, и он с опасением почувствовал, что в глубине, в самых потаенных складках жизни и души властвует великое равнодушие, создающее этот многоликий мир людей и вещей, и, разбрызгавшись, как свет, молчит во всем, что было, есть и будет, и, распределенное на удивление равномерно, не становится ни больше, ни меньше, а просто есть — нерушимо, неизменно, во веки веков.

И переживаемое им в данную минуту — то же, что он пережил задолго до своего рождения и будет переживать после смерти. И показалось, что он родился снова: он и есть этот свет-равнодушие. Но вдруг нога его больно ударилась обо что-то твердое и темное. Очнувшись, он почувствовал под ногами землю и поразился тому, что все еще находится в этом мире и все еще шагает…

И сразу внутри у него все опустело. Он ничего не чувствовал и ни о чем не думал, точно от него осталась только оболочка. В ноздри ему ударил какой-то запах, кажется, он и есть запах этого мира. И этот запах ему хорошо знаком. Он тут же принюхался к собственному телу. Капелька пота скатилась с затылка и побежала вниз по спине, и Армену показалось, что его запахом пропитан весь мир.

На какое-то мгновение он испытал жгучее желание убить себя, испепелить, уничтожить, чтобы избавиться от этого запаха, когда внезапно узнал его, и сердце в нем дрогнуло: это был запах матери. Окутанный им, он засыпал в материнских объятьях в их старом каменном доме с неоштукатуренными стенами и испуганно прислушивался к вою ветра, который нависал над кручами, бил на вершинах в свой адский барабан, и эхо этого грома отзывалось у него в висках, проникало в кости, и он прижимался, без конца прижимался к маме…

И вдруг сердце дрогнуло у него в груди, и жажда, неутолимая жажда любви хлынула из него и затопила весь мир, его охватило жгучее желание прижаться к земле и целовать ее, целовать ненасытно…

— Благодарю, — прошептал он, — благодарю… Потом он вытер слезы и понял, что его существование оправдано.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

1

Ночью погода незаметно изменилась. Армен проснулся от тупой, ноющей боли в спине. Со стороны степи дул холодный ветер, и в тусклом утреннем свете домик казался хмурой тенью, которую с каждой минутой все глубже заносило пылью и песком. Армен со стоном перевернулся на другой бок и снова закрыл глаза, однако тут же тревожно вскочил. Сегодня он должен получить обещанный Скорпом аванс, и от мысли, что и эта договоренность может быть нарушена, ему стало не по себе. Он торопливо привел себя в порядок и выбежал из дому.

Небо заволокло, хмурые, вспененные тучи яростно спорили между собой: надвигались, сталкивались, расходились и снова сходились, но не могли достичь согласия. В предрассветных сумерках одинокая старушка в клубах пыли гнала хворостиной трех козлят в степь; линия горизонта лежала так низко, что, казалось, старушка с козлятами удаляется прямо в небо, чтобы смешаться с предвещающими бурю тучами. По улицам, имевшим грустный и покинутый вид, ветер перебегал от дома к дому, словно нес скорбную весть о чьей-то безвестной гибели, однако храпевшие в зловонном полумраке люди ничего не понимали и только беспокойно ворочались в своих постелях в тяжелом сне без сновидений… На Большом перекрестке было неожиданно оживленно, дороги с четырех сторон перекрыли, и множество одетых в одинаковую форму людей, разделившись на две части, с муравьиной деловитостью приводили в порядок отрезки путей, соединяющих Нижний и Верхний Китак: подметали, поливали, украшали. Это наводило на мысль, что за ночь произошла какая-то радикальная перемена, и в воздухе витало ощущение чего-то грандиозного.

Высокого роста человек в безупречно белой сорочке с роскошным красным галстуком, стоя у столба с плакатным щитом о новом законе, бдительно наблюдал за общим ходом работ. Придерживая рукой галстук, чтобы его не трепало ветром, он направо и налево гневно отдавал приказы.

Пожилой дорожный рабочий у шлагбаума суетливо собирал с тротуара мусор и пытался втиснуть его в большой мешок, но неутихающий ветер снова и снова швырял этот мусор на землю, и приходилось все начинать сначала. Казалось, мешок никогда не наполнится. «Сколько мучений ради мешка мусора», — невольно подумал Армен.

— Что-то случилось? — спросил он, положив руку на холодный металл шлагбаума.

— Не знаю, — пожав плечами, усмехнулся пожилой рабочий, — говорят, в Китаке новый руководитель…

Завывания ветра заглушали его голос.

Армен обошел Большой перекресток и извилистыми путями направился в Верхний Китак. Его тревога росла с каждым шагом. Дойдя наконец до цели, он был так измотан, что уже не понимал, куда и зачем пришел.

2

В бледном утреннем свете резиденция Скорпа была погружена в безмолвие. Она производила то же впечатление, что и строго-хмурое выражение лица самого Скорпа, с которым он принял Армена три дня назад. Ворота были приоткрыты, и это внушало надежду. Внутри ветер не так свирепствовал, но во дворе было подозрительно безлюдно. На стук Армена никто не отозвался. Он заглянул в окно, но ничего невозможно было разглядеть. Тогда он робко толкнул дверь приемной, и та неожиданно открылась. Внутри никого не было: письменный стол и стул Стеллы сиротливо стояли в полумраке угла, о чем-то невесело размышляя; висящие в рамках на стене картины прошлого, настоящего и будущего Китака были в равной мере неопределенно-нечетки, а табличка с именем Скорпа выглядела так невыразительно, что казалась пустой. Было в этом что-то нереальное, точно все вокруг лишилось своего смысла и исчезло, оставив вместо себя лишь силуэт. Армен собирался уходить, когда у двери кладовки вдруг заметил знакомую фигуру старенькой уборщицы. Она сидела прямо на полу, прислонившись к стене и опустив голову на колени.

— Мамаша, — удивился Армен, — доброе утро!

Старушка не ответила.

— Что, еще никто не приходил?

Старушка чуть повернула голову, но по-прежнему не произнесла ни слова.

— Что-нибудь случилось? — Армен присел перед старушкой на корточки. — Ты себя плохо чувствуешь? — он непроизвольно протянул к ней руку.

— Отстань, — старушка отстранилась и сердито выпалила: — Все вы вспоминаете меня только тогда, когда вам что-то нужно… — голос у нее задрожал, и она подняла на Армена взгляд, полный горькой обиды.

— Скажи мне, что произошло? — спросил он, теряясь в догадках.

— А что еще должно произойти? — съязвила старушка. — Забыл, как я тебя на работу устроила? Больная, старая, не поленилась, побежала за тобой, нашла, позвала, ты смог получить работу — и никакой благодарности.

— Я пообещал тебе помочь, — сказал Армен виновато. — Но, понимаешь, до сегодняшнего дня еще ничего…