Сытый мир

Как это необычно — ранним летним утром слушать третий акт «Тристана и Изольды», когда свет такой яркий, а ты топаешь на работу вместе с сотнями тысяч других людей… среди автомобильного выхлопа и локтей, в набитых вагонах, в бессловесном терпении… Пешеходы кажутся парящими над землёй, дома — плывущими, стены — дрожащими… а поверх всего этого-лёгкий флёр траура, агонии… причём в замедленном темпе… Вот он где, настоящий пиетет… Хм, хм, хм, ла-ла — ла… Мне нравится моя запущенность. Моя крадущаяся походка, мои блудливые пальцы, спутанные волосы и круги под глазами, испорченный желудок, просмолённые лёгкие… Всё это мне к лицу.

Солнечные лучи — словно нежные кончики пальцев снящейся женщины.

Что же это со мной сегодня?

Вчерашний вечер был как возмещение, как прощение и отпущение, он был словно ласково треплющая рука из Ниоткуда. Уж не взыщите, но случается иногда и такое…

Мы с Томом выпивали на спортивной площадке возле школы. Пустая лужайка давала ощущение пространства и дали, высокая живая изгородь надёжно отгораживала нас от всего города.

Я рассказывал Тому о смерти. От всех этих разговоров он мрачнел. Я со страхом ждал ночи, потому что на мне всё ещё оставался запах формалина. Том слушал во всех подробностях и не перебивал меня наводящими вопросами.

Потом он отошёл, взял свой пакет и принял торжественный вид. Он преподнёс мне подарок. Это было нечто квадратное, из металла и пластика, на ощупь очень гладкое. Плеер для компакт-дисков.

Том вручил мне этот плеер, и глаза его были исполнены гордости. Украсть такой плеер было очень, очень трудно. Он трижды упомянул об этом, празднуя восстановление своей воровской чести. В этом было что-то трогательное.

Я точно знаю, сколько опер я подмешиваю к моей повседневности, но всё равно удивительно, как это порой помогает. Конечно, CD-плеер — это не оркестр, но всё же это был один из самых дорогих моему сердцу подарков, какие я когда — либо получал, к тому же в такой важный момент.

Я чуть не растаял, я надолго затих, сидя в коротко остриженной траве и спрашивая себя, почему раз в несколько лет такое всё-таки случается в твоей жизни? Это сбивает с толку. Это расслабляет. Это стимулирует. От этого заболеваешь надеждой и становишься надёжно-больным.

В дополнение к плееру Том подарил мне несколько серебристых дисков. И не абы что, а запись «Тристана и Изольды» с Кляйбером! Он это заметил и запомнил! Он, не способный отличить скрипку от альта!

Такие моменты собираешь в особую копилку, на самый чёрный день, чтобы схватиться за них, как за спасительную соломинку. Об этом не говорят вслух. Ведь надо же поддерживать свой имидж скандалиста. И пасынка жизни. А это, в конце концов, лишь редкие мгновения… чтобы торопливо сказать: «Ну вот… жизнь всё-таки прекрасна…»

Но проблема совсем не в этом. Мы и так знаем, что жизнь прекрасна. Иначе бы мы не прилагали таких усилий к тому, чтобы удержать её при себе.

Мгновения, алтари. Разбросанные по жизни редко и далеко друг от друга.

И вот, обеспеченный таким мгновением — свежей, сочной его порцией, — с музыкой в наушниках и Юдит перед внутренним взором, я всесилен, мне море по колено.

Всё становится нежным и прозрачным, приобретает дальнюю перспективу. Я просто торчу из собственного тела, выхожу за его пределы. При том, что мне на пятки наступает воспаление лёгких.

Сейчас половина восьмого, я еду на поезде в пригород, а Тристан поёт: «К ней! К ней!», рвётся со своего ложа, но тут же падает навзничь и стонет, отвлекаемый смертью от всех своих стремлений. Часы воодушевления миновали.

Уве уже поджидает меня.

Я снимаю с головы наушники, головной убор долой — и с непокрытой головой склоняюсь навстречу новому дню, становлюсь в строй на перекличку.

Рядом с Уве стоит грузный человек с тройным подбородком и обвислыми плечами. Над мясистой губой торчат усы. Бледно-голубые глаза навыкате и коротенькие чёрные кудерьки, припомаженные к круглому черепу.

— Я Густл! — выкрикнул он и ринулся ко мне с выпученными глазами и свисающим языком, протягивая мне свою лапищу.

— Хаген, — коротко сказал я, сжимаясь от неприятного чувства.

Уве отводит меня в сторону:

— Мне придётся сегодня заняться организацией перевозки одного трупа из Граца. Мне правда жаль! Между нами… — Он доверительно придвинулся ко мне и шепнул мне на ухо: — Густл немного смешной, к нему надо привыкнуть. Но он хороший парень… Это совершенно точно, проверено. Я рад, что ты вернулся на работу!

Он дружелюбно ткнул меня кулаком в бок и улыбнулся.

Густл делал утреннюю гимнастику, приседал, при этом его череп наливался багрянцем. Щёки надувались… воздушный шар с нарисованным ртом. Потом он крепко пёрнул. Потом издал крик, присел, и его глотка разродилась счастливым вздохом.

— Поднимаемся! — пропел его высокий голос. — Пора!

Он сел в кабину на вод ительское место и втиснул брюхо под руль.

— А нам не надо прихватить с собой гроб или что-то в этом роде?

— Но мы же едем к грекам! А у них чего только нет!

— Ах вот как!

Я держусь очень скромно и робко. В присутствии простонародья поэт всегда вынужден притворяться. Из глубинного страха и немного от стыда. Кашель снова одолевает меня. Недооценённый по достоинству, он показывает свой ранг, почувствовав с моей стороны недопустимое пренебрежение… Начинается настоящий приступ. И какой! Просто за шиворот меня хватает… пережимает мне кислород. Внутри у меня корчи и судороги, внутри у меня булькает и хлюпает… зелёная, жёлтая и белая слизь… а в ней твёрдые чёрные комочки. Голова моя бьётся о бардачок.

Густл тем временем включает радио «Бавария-3», там поют пошлую попсу. Он покачивается в такт… колышется туда-сюда своим жирным телом… чувствует себя превосходно…

— Погода чудесная, а?

— О да… о-о-о…

Скачущие негры с плохими рифмами и тупой музыкой, безголосые женщины в стадии поиска самих себя, поющие ужасную дрянь про любовь… бэ-э-э… как мне всё это осточертело, эта ничтожная мелочевка, эта пустякуёвина, как бы ни лезли они из кожи и как бы ни рвали на себе волосы, словно обозлённые обезьяны.

Одно из моих лёгких вытягивает шею, высовывается наружу, выглядывает мне в рот, щурясь на солнце, с любопытством озирается по сторонам и снова плюхается назад.

Густл не обращает на это внимания. Он подсвистывает в такт радио. Весельчак, полный энергии. Я хватаюсь за свои наушники.

Тристан, где ты там? Ты ещё живой? Или уже по ту сторону?

Густл мечет в мою сторону осуждающие взгляды. Я откладываю Тристана вместе с наушниками под сиденье. Мы едем на север. Местность здесь деревенская. Здесь и живут греки? После Пуххайма сворачиваем в сторону Айхенау, в идиллическую, тенистую от деревьев улицу, ограниченную слева речушкой, справа чередой частных домиков на одну семью. Мы паркуемся на тротуаре, прямо перед воротами в сад. Довольно милый домик, небольшой, белый, с грядками зелени под окнами. Шестидесятые годы.

Густл объясняет мне, что у греков и у других южных народов покойников держат дома по два дня, прощаются с ними. И чтобы я ничему не удивлялся. После этого он звонит у ворот.

По садовой дорожке к нам твёрдой поступью выходит седовласый мужчина, полный достоинства, открывает ворота и жестом приглашает нас внутрь. Густл здоровается, но мужчина не отвечает ему. Он шагает впереди нас, пружинисто, отрешённо, одетый во всё чёрное, и его седые волосы, поднявшись вверх, светятся почти магическим сиянием.

Все окна, насколько можно видеть, плотно зашторены.

Мы входим в дом и ступаем по мягкому ковру. Не слышно ни звука. Отрешённый указывает нам на деревянную лестницу, ведущую наверх.

Никогда в жизни я не видел более неприступной фигуры. Разве что в старых немых фильмах. Если здесь у них что-то вроде общины или рода, то этот человек несомненно глава рода или вождь.

Сам он остаётся стоять внизу, опершись о стену, запрокинув голову назад, с глазами, обращёнными в гипермир.