Сытый мир

На сей раз случилось по-другому. Он понадеялся на свою уверенную троечку и был ошеломлён итоговой оценкой. Ну ладно же.

Это явилось внешним поводом для наступления ледникового периода.

Мать с криками бегала по кухне, вооружившись ножом, а мальчик выставлял перед собой табуретку в качестве щита. Такие вот дела.

Отец почти никогда его не бил не находя в этой процедуре никакого удовольствия, и ссылался на то, что все предыдущие побои не дали никакого положительного результата. Очень правильный подход.

И вот он вошёл в комнату мальчика и повышвыривал его книги за окно. Сперва толстый красный том брехтовских драм, поскольку он слышал о Брехте, что тот коммунист. Что касается других авторов, то он не был уверен, какие могут навредить мальчику, а какие нет Ну, ладно. Книги можно снова купить. Но отец обнаружил среди книг — между Шекспиром и Гоголем — синюю общую тетрадь. В ней была записана первая пьеса мальчика, которая, естественно, была гениальна, как в глазах любого автора всегда бывает гениальна первая пьеса.

Когда тетрадка была разорвана на пятьсот клочков, которые валялись на ковре, мальчик наконец нарушил молчание.

Он закричал. Он поднялся и разъярённо заорал. Весь их жшюй дом прервал ужин и прислушался. Родители, не ожидавшие такого сопротивления, в ужасе вытаращили глаза и на какое-то время приостановились.

В комнате мальчика было как после бомбёжки. Шахматная доска разбита, книги растерзаны, постеры сорваны со стен, пластинки разбиты о шкаф. Изо рта у мальчика шла кровь, и когда он кричал, судорожно прижав локти капли крови разлетались во все стороны и падали на ковёр. Пятна крови очень трудно выводятся, поэтому мать принялась орать с ним вместе.

В конце концов мальчик выбежал из квартиры и больше не вернулся. Он попросил своего друга спрятать его где-нибудь.

Следующие тридцать дней он провёл в подвале. Там был матрац, спальный мешок, маленький бильярдный стол и слабенькая лампочка накаливания. Подвал был забит кругтым и мелким хламом, скопившимся за много лет. Чего там только не было! Его друг — отец которого был в отъезде, а мать никогда не спускалась в подвал — приносил ему куриный бульон, хлеб и какао.

В этом подвале ему было так хорошо! Мальчика не угнетало отсутствие дневного света. Он вспоминал свои прожитые шестнадцать лет и заново передумывал многие сцены Первые четыре воспоминания были ничего, в порядке, но зияли громадными провалами памяти.

В течение тех тридцати дней он часто играл с приятелями в карамболяж. Они пили дешёвое вино и праздновали летние каникулы. Мальчик целые дни напролёт читал библиотечные книги, которыми его снабжал друг. Среди них было несколько хороших и очень много плохих, однако потом никогда уже чтение само по себе не было таким прекрасным занятием — тихим и ясным.

На тридцатый день отец разыскал мальчика. Он ворвался в подвал, и они молча смотрели друг на друга.

Родители очень за него тревожились и даже заявили в полицию об его исчезновении.

Отец ничего не сказал, и у мальчика навернулись на глаза слёзы. В это слезливое мгновение мальчик вспомнил одну сцену, когда ему было одиннадцать лет и он ещё ходил в гимназию в Швабинге. На уроке физкультуры они бегали на тысячу метров, и мальчик медленно тащился себе по дорожке, поскольку на турнике, на брусьях и на дистанции тысяча метров у него всегда был низший балл, — и ему было скучно, тяжело и даже страшно выполнять именно эти задания: в них не было ничего от игры, поэтому у него в табеле по физкультуре стояла средняя тройка, что глубоко огорчало отца Спортивные занятия проходили в небольшом заасфальтированном дворе, и бег на тысячу метров означал, что надо было сделать тридцать унылых кругов вокруг широкого каменного источника который во время игры в футбол приходилось обводить с мячом И тут мальчик внезапно заметил своего отца тот стоял под аркой рядом с учителем физкультуры. Мальчик бежал самым последним, но тут он подтянулся и побежал так, что в лёгких стало горячо. Он обогнал многих одноклассников, опешивших от этого, и едва не пришёл к финишу первым. У него всё болело, но он был счастлив, очень счастлив оттого, что его отец был счастлив и горд за него и даже метнул в сторону учителя физкультуры уничтожающий взгляд, а мальчик сделал вид, что заметил отца только сейчас, подошёл к нему и получил от него похвалу.

Многим людям приходится в какой-то момент делать выбор между достоинством и удобством. Сразу видно, в пользу чего он решает. Отец решил в пользу того и другого, такое случается не так часто, и когда они стояли друг против друга в том тёмном, тёплом, душном подвале, они потеряли дар речи, но было ясно, что они никогда не смогли бы возненавидеть друг друга С трагическими фигурами такого не происходит.

В течение следующих двух недель в родительском доме царил почти что мир.

Не было мыслей ни об убийстве, ни о самоубийстве, и мальчик даже влюбился в глупую хорошенькую девушку, жившую неподалёку.

ГЛАВА 17. КАТАКО

Со вчерашнего дня я вижу на улицах сплошных покойников, безжизненные тела с неодушевлёнными рожами.

Это напоминает мне замечательное творение Ромероса — кинотрилогию о зомби, в своё время я посмотрел её в кинотеатре и после этого стал подозрителен к любому прохожему, на всякий случай держась от них от всех подальше. То было три великолепных фильма, полных поэзии, и самое острое в них — пренебрежение цензурой.

Запах формалина висел на мне и на третий день. Всё происходило словно бы в некрополе. Гробовые архитекторы потрудились на славу. Ночь я провёл в кустах. Было довольно тепло. В этих же кустах остался погребённым мой дурной сон. К счастью, по пробуждении я его забыл. Сны, которые я не могу вспомнить, второй раз ко мне уже никогда не возвращаются. По крайней мере, до последнего времени было именно так.

Наутро кашель немного поутих. Зато поднялась температура. Мир отвратителен, его жители — отбросы, их ценности — бессмыслица. Таковы были мои горячечные воззрения.

В нашу погребальную контору я явился с заднего хода. От белых стен исходил холодный блеск, перекрывая уличные шумы.

Уве сидел на деревянной скамье, обирая соринки со своего рабочего халата, и при моём появлении испуганно взглянул на меня.

— Хаген?! Э, да ты весь в грязи! И не побрился… Где ты пропадал? Крамм вне себя!

— В самом деле?

— Мы должны были срочно выехать по ночному вызову. Крамм пытался до тебя дозвониться, но по твоему номеру отвечали другие люди!

— В самом деле?

Мне было тяжело внимать ему. Его слова походили на бормотание пьяного.

Уве привёл меня в умывальную комнату и сунул мне в руки бритву, работающую на батарейках. Это имело мало смысла.

На лице Уве больше не блуждала его затаённая улыбка. Движения у него были несобранные, вялые, суставы как будто разбалансировались.

— Сегодня ночью мне пришлось пережить такое, чего я не видел за всё время моей работы. Я не могу тебе это передать…

Потом язык у него всё же развязался. Но ему не удалось пробуравиться до чутких слоёв моего воображения. Мне всё было безразлично. Всё видимое казалось лишь отдалёнными схематическими очертаниями и смутным отзвуком.

— Опять объявился Ирод. Он проник в дом и убил младенца! Просто бил его об пол до тех пор, пока не треснула голова! Это всё случилось совсем недалеко отсюда. И пяти километров не будет. Когда я это увидел, у меня сердце чуть не разорвалось. Я чуть не заплакал! Слушай, тебе здорово повезло, что тебя не нашли. Я всё ещё не могу опомниться…

Я слабо кивнул, чтобы показать, что стараюсь его слушать. Ирод здесь, недалеко? Тс-с-с… Я так устал…

Уве почистил меня щёткой и дал мне свою расчёску. Я смотрел на неё непонимающе. Потом пару раз вяло провёл ею по волосам и опустился на стул. Ноги не держали меня и тряслись, а в ушах в диком ритме случала кровь.