Вне закона

— Что такой бледный? Дрался?

Он ей не ответил, а она уж протягивала ему кружку с пенистым пивом, очередь мужиков заворчала, но он отвернулся от нее, подошел к стойке, сделанной вдоль стены, жадно стал пить. В шашлычной гудели, спорили, но он не вслушивался в голоса, он думал: как странно сошлось — только что мать говорила, чтобы он поостерегся, в Москве неладно, он ей не поверил, но стоило выйти в свой двор, и он тут же наткнулся на обиду. Черт возьми, почему его принимают за еврея? Ну хорошо, у него кривой нос, кучерявые волосы, и только… Такие лица довольно часто встречаются. Да что, все с ума вокруг посходили? Раньше-то этого не было. Ну хорошо, даже если евреи в чем-то провинились, то он… Бред!

Пиво было свежим, и он, глядя на стену, окрашенную в синий цвет, на которой тонким лезвием было выскоблено ругательное слово, неторопливо тянул из кружки. У него хорошо работали мозги, ему говорили об этом в институте и на заводе, он держал в уме всю таблицу Менделеева, мог без бумаги решить сложное уравнение. Он много что мог, и потому Махт, когда получал задание от Эвера, а то и от самого Палия, бежал прежде к Арону, тащил к себе в каморку, тяжко дыша, так что его волосатая грудь в распахе спецовки колыхалась, весело щурил глаза, говорил:

— Давай, малый, шевельнем мозгой.

Потом он уже звал к себе и других инженеров, но начинал с Арона, хотя тот был всего лишь мастер, а задачки бывали иногда будь здоров какие. Чтобы сварить такое месиво, какое требовали от них, может, нужно было и не один годик посидеть, а тут все по-быстрому, да в малых экспериментальных печах иногда этого месива и нужно-то было всего ничего — граммы, а возни с ним…

— Они там колдуют, они — наука, — ворчал Махт, — а мы повара… Черт знает, что они там делают. Если бомбу, то из такой стали и горшка ночного не отштампуешь. Лучше делать под себя в супницу… Ну, мастера, мы все равно заказная бандероль с сургучной печатью на заднице. Потому и «почтовый ящик». Шевелите мозгами, за это вам хорошую копейку платят.

Конечно, работать в «почтовом ящике» было престижно: и столовые — первый сорт, даже есть ночные, можно и пивка выпить, а в инженерном буфете, если очень захочешь, — коньяку, никто не мешал. Но и охрана — пока до рабочего места доберешься, пять постов пройдешь, а над чем мараковали в лабораториях, никто не знал, да и они на заводе свои сплавы называли «изделиями», и те шли под номерами. А вообще работать было интересно, хотя люди молчаливы — слесари, сталевары, подсобники; принимали сюда тяжело, надо было не одну анкету заполнить, и в отделе кадров предупреждали: болтливым отсюда одна дорога, и вовсе не домой. Могли не предупреждать, и так все знали: прав здесь не покачаешь, с начальником не поспоришь, нужны твои мозги и руки, а если оступишься — пеняй на себя. Все по делу, перерыв на обед, политчас, чтобы знал, в какую эпоху проживаешь, и все.

«Беспокойно, Арон, в Москве…» Конечно, беспокойно, но у него было достаточно своих забот, чтобы еще лезть в политику. На политчасе, который проводил сухопарый военный, он старался незаметно вздремнуть, для этого садился в уголок; он умел спать с открытыми глазами; покемаришь, и мозги отдохнут. Недавно он вот так в полусне решил задачку, над которой бились три месяца, и когда принес решение в клюве Махту, тот облизал его толстыми губами, обдал запахом пота и чуть не прослезился.

Честно говоря, он недолюбливал Махта. Увидел однажды его в театре с женой — молодая белокурая женщина с очень яркими синими глазами, в белой блузочке, обтягивающей крепкую грудь, и юбке колоколом, — кажется, они только вошли в моду. А сам Махт пыхтел в черном костюме, он представил Арону жену:

— Моя Лидочка.

И та улыбнулась нежно и заманчиво, и Арон подумал: как же такая ложится по вечерам в постель с этим пыхтящим, волосатым, потным чудовищем? Неужто она его любит? И тут Лидочка очень нежно приложила платок к мокрому лбу Махта, чтобы убрать с него капли, и кинула платок в сумку.

Но Эвера он боялся и уважал, и вовсе не потому, что слушал его лекции, очень емкие и глубокие по мысли, сдавал ему экзамены, а это было непросто. И даже не потому, что именно Эвер притащил его в «почтовый ящик». Знал: этот подтянутый человек, одетый в полувоенный френч, с хорошо отглаженными, защитного цвета брюками, заправленными в мягкие, всегда до блеска начищенные сапоги, не дает спуску ни себе, ни другим; у него была небольшая клинышком рыжая бородка и лысая со шрамом наискосок голова, только над ушами топорщились острые волосики. Взгляд добродушный, да Эвер никогда и не повышал голоса, говорил тихо, почти шепотом: «Прошу вас», но все знали — это покрепче любого приказа.

Сейчас, отпивая пиво в шашлычной, Арон подумал: «А Эвер тоже еврей?» А черт его знает, имя у него странное — Рейн Августович. Скорее похоже на немца, вот же и имя как название немецкой реки. От Махта наслышан был, что младший брат Эвера дослужился до генерала, начинал в финскую командиром роты и отличался безудержной храбростью. Махт сказал это словно между прочим, но Арон понял: Рейн Августович вовсе не случайно занимает в «почтовом ящике» особое положение… Может быть, и так… Но Арон нисколечко не сомневался, что Эвер отличный инженер, наверное, такой и нужен был Палию, который считался не только генеральным директором института, но и завода, приданного ему, а Эвер, стало быть, заместителем Палия.

Впрочем, Арон видел Палия всего несколько раз, да и то издали: когда тот садился в машину, ему ребята показали — вон наш академик, и еще на собрании — он сидел в президиуме. Палию было немногим более пятидесяти, он не выглядел стариком, ходил легко, но всегда с тростью.

Палий был Хозяином, его так и называли в НИИ и на заводе. Он жил в ином измерении, куда таким, как Арон, вход был недоступен. Там вершился некий высший суд и принимались решения, от которых зависели судьбы человечества, — так, во всяком случае, это воспринималось Ароном, да и не только им одним. Даже Эвер был от него в недосягаемости, хотя Арон знал кое-что об этом человеке, затянутом — в жару и холод — в полувоенный френч с гладкими медными пуговицами, каких не было ни у кого. Их выточил Васька-лекальщик то ли в знак благодарности, то ли из подхалимства.

Васька, верткий, быстроглазый, часто льнул к Арону, иногда они перекуривали вместе. Но понять его Арон не мог. Однажды развеселившийся Махт у себя в цеховой «каморке», распыхтевшись, сказал:

— Хочешь анекдот?.. Приехал еврей из местечка в Москву. Идет по улице и читает: «Агитпункт… Агитпункт…» И говорит: «Ну пусть будет агитпункт. А когда же настанет агитлебен?» Ха!

Арон ничего не понял.

— Все дело в том, — сказал назидательно Махт, — что твой отец был барбос и не научил тебя идиш. А то бы ты знал, что «а гите» — это хорошая, а «лебен» — жизнь…

— У меня отец и мать русские. Зачем им было учить меня идиш?

Махт вылупил глаза, ахнул…

— Тогда зачем тебе такое имя, мальчик?

Арон вышел из «каморки» и тут же наткнулся на Ваську-лекальщика. Тот схватил его за руку, зашептал:

— Я у дверей топтался… Слышал Махта. Ты доносить будешь или мне писать?

— О чем писать? — удивился Арон.

— Да анекдотец-то с душком!

Арон вдруг обозлился:

— Да пошел ты! — и длинно выматерился.

Васька захохотал, еще крепче прижал к себе Арона, зашептал:

— Это я так… Ты поимей в виду: тут стукачей — на каждом шагу. Почтовый ящик. И не разгадаешь, кто стучит… Может, тот же Махт. Кинул тебе крючок, глядишь, проглотишь с наживкой, тогда он тебя за него дернет.

— Да зачем?

— Кому для бдительности, кому для того, чтобы других в лапах держать.

— А может, и ты?

— А может, и я, — тут же согласился, хохоча, Васька.

Арону сделалось нехорошо. Васька ему нравился, парень безотказный, таких слесарей редко сыщешь, и веселый; случалось, выпивали с ним, Васька болтать не любил, пел веселые, бесшабашные песни.

Однако, видимо, Васька на Махта не написал, да, может, и не собирался, а всего лишь проверял Арона; во всяком случае, в первый отдел Арона не вызывали, да и судя по веселому виду Махта — его тоже. А веселым Махт был, потому что дела в цехе шли неплохо, очень даже неплохо, он и благодарность от Палия получил, и премиальные. И поздравлять его приходил Эвер, он пожал руку всем инженерам и Арону тоже. Мужественное, жесткое пожатие.