Вне закона

Арону было двадцать один, да и то едва исполнилось: так уж случилось — в шестнадцать, сдав за десятый экстерном, рванул в институт, за три года закончил его, и читавший у них лекции главный инженер экспериментального завода НИИ Рейн Августович Эвер позвал к себе мастером, и хоть работу можно было найти получше, но это приглашение показалось Арону заманчивым — все же связано дело с наукой, во главе которой стоит такой человек, как Палий.

Честно говоря, Арон не очень ощущал, что в Москве творится неладное, хотя мать вечерами испуганно шептала:

— Черт знает что делается! Завуч говорит: Софья Петровна, может быть, вы тоже разделяете взгляды космополитов? Откуда я, Арон, знаю, какие у них взгляды? Я русский человек, родилась в Москве, тут живу и преподаю математику. Я ответила: у меня муж ушел в сорок первом добровольцем, хотя имел броню. Он получил медаль «За отвагу» и там остался. Я поседела за одну ночь, когда получила похоронку. А сейчас вы мне какую-то липу клеите. Что вам нужно? А она мне: тогда почему у вас сын еврей? Здрасте, я ваша тетя! Потом сообразила: все из-за твоего имени. Ну и взвилась: хочу напомнить вам слова товарища Сталина: антисемитизм, как крайняя форма расового шовинизма, является наиболее опасным пережитком каннибализма. Если вы забыли эти слова, легко сделать так, чтобы вам их напомнили. Ты знаешь, я не из робкого десятка. Я тут выросла, на Ордынке. Замоскворецкие девчонки всегда были отчаянными… Эта мымра Степанида после моих слов начала заикаться. Графин воды выхлебала. Но все равно, Арон, Москва какая-то дурная. Сколько «воронков» гудит по ночам… Ты еще мальчишка, ты этого не понимаешь, но берегись. Очень прошу. А то язык распускаешь.

Арон ее любил, седую, с молодым лицом, большими серыми глазами, и жалел; в последние годы она все же немного приоделась, он купил ей туфли на высоком каблуке, шерстяную кофту, а то ходила в одном черном платье и лишь меняла белые воротнички с обтрепанными кружевами.

У него и раньше были неприятности из-за имени. Да и сам он чернявый, с горбатым носом — наследие отца. В школе пацан как-то ему крикнул: «Жид, по палочке бежит». Арон отлупил его до синяков, потом пришел к матери: почему у меня такое имя? Она ответила: «Сейчас это не имя, а беда. Но кто знал, что такое будет, когда давали. Деда так звали, и отец настоял».

Дед и отец были родом из Сибири. Где-то там стояло большое хлебное село Каминское, основали его вроде бы ссыльные поляки, потом народ перемешался, католиков не осталось — одни православные. Дед работал на паровой мельнице, а уж потом уехал в город, стал машинистом, да и погиб при столкновении поездов. А когда дед родился, то поп у них, как сказала мать, «был чокнутый на Ветхом завете», и по всему Каминскому ходили Адамы, Евы, Моисеи, Далилы. Деда поп нарек Араном, но писарь второе «а» записал как «о» — так ему казалось вернее. Мать говорила: «Надо было тебе имя сменить, когда паспорт получал, да ведь еще война шла, в голову не пришло. Ну и говорят: грешно от нареченного имени отрекаться».

Мать была верующей, но скрывала это даже от Арона. Крестилась по ночам, икону прятала под подушку. Он слушал иногда ее молитвы, слова она произносила глухо, сглатывая слезы, и он жалел ее.

…Москва гудела, как всегда она гудела, — сколько он ее помнит, шла на улицах толкотня, выстраивались очереди подле кинотеатров, полно было всяких закусочных и пирожковых, где торговали водкой и пивом, бывали драки, скандалы, а тревоги матери о космополитах, о которых что-то лепетал лектор на заводе во время политчаса, — все это находилось в стороне и никак не трогало Арона. Черт их знает, что наплели они в своих статьях. При чем тут он?.. Это, конечно, смешно, когда тупарь Круглов ляпнул: у нас вот тоже космополит объявился — Приходько, третий месяц до нормы дотянуть не может. Фыркнул один начальник участка сплавов Махт, высокий толстяк с волосатой грудью. Он ходил в расстегнутой до голого тела спецовке, вечно ему было жарко, а в цехе — сквозняки, и он не мог избавиться от насморка, громко с прихлипом выбивал нос в огромный платок, который торчал из его брючного кармана. Только он и фыркнул, а остальные работяги спокойно поддакнули: конечно, Приходько всех подводит, наверное, он и в самом деле космополит. Им плевать, этим ребятам, как обозвать человека, ну, всплыло нынче, вошло в моду такое слово, раньше были другие слова. И все же…

Именно после этого разговора случилось скверное. Вечер был по-осеннему хорош, на старом дворовом тополе, изрезанном перочинными ножами, а может, и финками, корявом, подкрашенном белым у комля, еще держались желтые листья, и пахло от этого тополя веселым банным духом. У Арона не было никакой цели, просто захотелось прошвырнуться, может, наткнется на какую-нибудь бойкую деваху-соседку, сбегает в кино, а если повезет, то и поприжмет где-нибудь, девчонок нынче перебор, поглядывают они на хорошего мужика с жадностью.

Он вышел к тополю, но еще не решил, куда ему двигаться — направо или налево, как услышал у доминошного столика голоса. Их было трое: Чугун, живущий в полуподвале флигелька, коренастый, с широкой грудью и длинными, как у гориллы, волосатыми руками; он ходил в добротной суконной гимнастерке, на которую навинчен был орден Красной Звезды с отбитой эмалью на одном конце, а двое других — незнакомцы. Чугун старше Арона года на четыре, воевал, пока был на фронте, у него умерла мать. О нем ходили дурные слухи, что он связан с блатными, хотя до войны был тихим работящим парнем, трудился шофером, читал запоем. Он и к Арону ходил за книгами, тот давал ему их из отцовской библиотеки.

Они сидели за столом, пили из граненых стаканов водку, порожняя бутылка стояла на земле; закусывали мокрой колбасой. Чугун накалывал ее на кончик финки и аккуратно отправлял в рот; говорили негромко. У Чугуна были злые темные глаза, выглядывающие из-под лохматых бровей, он был молчалив, и Арон не очень-то верил, что этот парень связан с блатными, хотя пришлось наблюдать, как несколько раз к их двору подкатывало такси и Чугун выводил из него богато одетую девку, держа в руке солидный пакет с бутылками и едой; во всяком случае, деньги у него водились, и, может быть, немалые, но их ведь можно зашибить на какой-нибудь халтуре.

Незнакомых ребят рядом с Чугуном видел Арон впервые, один чернявый, в кожаной затертой пилотской куртке, другой в синем плаще, худой, длинный; они сразу не понравились Арону. Он даже подумал: не зря же они пьют во дворе, Чугун не потащил их к себе в полуподвал, он и поглядывал-то на них высокомерно. Надо было, конечно, идти в другую сторону, чтобы не мешать, но ведь не удержишь себя, когда ноги несут именно к этой компашке. Он кивнул Чугуну и хотел двинуться дальше, как худощавый, в синем плаще, скривил тонкие губы и хмыкнул:

— А что, Чугун, у тебя тут абрамчики живут?

Чугун в это время невозмутимо отправлял в рот кубик колбасы, приподняв хорошую, из дорогой стали финку.

Арон и подумать как следует не успел, действия его опередили мысль, и он прямым ударом влепил сразу по тонким губам, и от этого неожиданного удара парень в плаще слетел со скамьи, да так, что перевернулся через голову и очутился у комля тополя.

Второй, в кожанке, оказался сообразительней, он умело, как клешней, ухватил рукой запястье Арона и, наверное, успел бы нанести удар, но Арон вцепился в его лохматые волосы и тут же, приподняв колено, ударил им парня в лицо — приему этому когда-то обучил Арона не кто иной, как Чугун. Краем глаза Арон успел заметить, что сидящий у комля худощавый вынул из кармана финку, и тут же прозвучал негромкий, но властный голос Чугуна:

— Тихо! И не шевелись, — и кивнул Арону: — Топай дальше, и быстрей.

Все это заняло две-три минуты, не более. Только когда Арон окунулся в вечернюю толпу, густо текущую по тротуару, по телу пробежала нервная дрожь. Драк он не боялся с детства, все с ним случалось, натыкался и на взрослых с костылями мужиков, заходившихся в нервной истерике, — что с них возьмешь, с контуженых, чаще всего он от них увертывался, однако хорошо усвоил уличный закон: обидели — не препирайся, бей первым, иначе — хана. Так он сейчас и поступил… Ему надо было как-то прийти в себя, и он нырнул в душную шашлычную, где пахло горелым мясом; у правого окошка торговали бочковым пивом, торговала тетя Валя, пузатая баба, соседка по двору, мать троих ребятишек; завидев Арона, хмыкнула: