Джун и Мервин. Поэма о детях Южных морей

— Что ты там шепчешь, слабак? — со злостью спросил американец.

Мервин повернулся к нему, спокойно сказал:

— Я помогу тебе… Когда смогу и если ты к тому времени не передумаешь.

— Не передумаю! Нет, я не передумаю! Спасибо тебе, друг! — Американец закрыл глаза, послышались сдавленные рыдания,

— Тебе плохо? — Мервин приподнялся на кровати.

— Лучше уж помолчи, юнец! Твое обещание — самая счастливая весть из внешнего мира за все время с той поры, как из меня сделали обрубок.

«Найдется ли кто-нибудь столь же добрый, кто захочет помочь и мне уйти вдогонку за этим несчастным?» — подумал Мервин. Он потянулся за термосом, стоявшим на столике возле кровати. Рядом с термосом лежала стопка писем. Налив из термоса в стакан апельсинового сока, он пил его, глядя на конверты. Это были письма Джун — девять писем. Поставив стакан на столик, он взял письма. Ни на одном конверте не было обратного адреса. Это его не удивило: она же была уверена, что он помнит ее адрес. А что не писала долго — ну мало ли тому может быть причин? Не вскрывая писем, он рассматривал каждый конверт с лицевой и тыльной сторон, осторожно гладил их, словно они хранили тепло ее рук.

«Не на радость — на беду нашли меня твои письма, Джун! Нет больше твоего Мервина. Беда, страдание — его удел, и делить их с тобой — святотатство». Он так и не вскрыл конверты… Надписал на них: «Адресат выбыл, местонахождение неизвестно…»

— Ты что хнычешь, юнец? — услышал Мервин голос соседа. — Если это от матери письма, радуйся. У тебя мать-то есть? Мать всякого примет, пожалеет, не упрекнет. Любая другая женщина соврет — поверь мне, юнец! Может, и пожалеет сначала, а потом соврет!

— Джун не соврет! Нет, не соврет! — в отчаянии крикнул Мервин.

— Никому не верю, — мрачно твердил американец. — Никому! Весь мир на лжи стоит. Согласен, юнец?

— Ты сам все врешь! — ожесточенно закричал Мервин…

…Проснулся он от прикосновения чего-то влажного к лицу. Монашенка вытирала ему марлей лоб, участливо смотрела в глаза:

— Вы так стонали!..

— Гм… А что так тихо? Будто мы и не летим вовсе.

— А мы и не летим. — Монашенка улыбнулась, лицо ее сразу стало мирским, домашним. — Гонконг. Здесь вам делать пересадку. Скоро придут санитары. Счастливого полета домой. — Она привычно поцеловала солдата в щеку.

Санитары не спешили. Мервин через иллюминатор наблюдал за аэродромной жизнью. Самолеты взлетали, садились. Люди торопились, бежали. Шныряли по одним им ведомым маршрутам багажные поезда, бензозаправщики, машины с радиоинженерами разных авиакомпаний. «Муравейник», — подумал Мервин. Сами собой стали зарождаться строфы баллады:

«Джамбо-джет» летел над Филиппинами. Закончился поздний ужин. Пассажиры лениво досматривали заурядный вестерн, дремали. В салоне первого класса было просторно, покойно. Мервин выпил виски, на удивление самому себе с аппетитом поел — он забыл, что еда может приносить удовольствие. Он уже было и заснул, да разбудил громкий детский плач, внезапно раздавшийся в соседнем салоне. Старший стюард, элегантный, седовласый, степенно обошел всех, кто еще бодрствовал, извинился: «Мадам, сэр, извините за причиненное беспокойство! На все триста двадцать человек пришелся один ребенок, но — увы! — скандалист. Мать обещает утихомирить крикуна сей же момент. Ей помогают наши девушки. Капитан желает вам приятного пути». Ребенок вскоре действительно смолк. Мервин выпил две рюмки коньяка, поплотнее укутался в одеяло.

Сон третий

Какой знакомый, какой родной лес! Как близка и дорога здесь каждая веточка, каждая травинка! Вон у того дерева два дупла, в верхнем живет белка. Вон старый, кряжистый пень, рядом с ним растут незабудки. Сейчас тропинка вильнет вправо и спрыгнет на дно оврага, ополоснется в звонком прозрачном ручье, отряхнется на изумрудно-бархатистой лужайке и вновь юркнет в рощу дубовую.

Отец и Мервин легли грудью на землю, напились из ручья. Пошли дальше.

Теперь лес был незнакомый, косматый, сердитый. Кусты выскакивали перед самым носом, злорадно хлестали по щекам. Большие серые птицы страшно гукали над самой головой. Мервин бежал, стараясь не отставать от отца. Тот шел легко, пружинисто, подбадривал сына, улыбался через плечо, подмигивал: «Умница! Настоящий мужчина! Следопыт! Охотник!»

Дорожка побежала по камням, цепляясь за выступы, ползла в гору. На пологом изгибе она замедлила бег. Мервин взглянул вниз, в долину, и обомлел. Ничего подобного по красоте он до сих пор не видел. Его ошеломили краски. Резко-голубые над головой, они без полутонов сменялись ярко-коричневыми, черные — розовыми, зеленые — белыми. Сверкнув вспышкой радуги на солнце, гейзеры вздымали купола пара. Холмы ровными складками спускались к далекому океану. Неподвижно застыли рощи древовидных папоротников. Где-то там, далеко внизу, затерялась их маленькая ферма…

Отец легонько дернул его за рукав куртки. Мервин, с трудом оторвав взгляд от поразившего его пейзажа, поднял голову. Ярдах в ста правее и выше их на небольшой ровной площадке неподвижно стоял олень. Может, он, пренебрегая опасностью, поджидал самку с олененком, а может, ветер дул в противоположную сторону, и он не почуял людей. Отец сорвал с плеча винтовку, прицелился. Громом раскатился по долине выстрел. И одновременно с ним раздался пронзительный крик Мервина: «Не надо!» Олень был убит наповал. Он скатился по склону и упал недалеко от людей. Отец подхватил сына на руки, пытался успокоить его. Но тот рыдал, колотил отца по плечам и груди кулачками, исступленно твердил: «Зачем ты его убил! Заче-ем?!»

Домой они вернулись в сумерки. Отец устал: много миль тащил волоком, на мешковине, тушу оленя. Мервину было стыдно и за свою вспышку, и за свои слезы. Он помог отцу развести на заднем дворе костер, но от жареной оленины отказался. Поел немного хлеба, запил молоком. Сидел у костра невеселый, молчаливый. Он впервые был на охоте, впервые видел вблизи смерть. И против нее восстало все его существо: «Не умираем же мы с голоду. А папа — такой добрый, справедливый. Как же он мог?!»

Отец ужинал с видимым удовольствием. Правда, он тоже молчал. Насытившись, выпил кружку крепкого чая, закурил. Он сидел по другую сторону прогоревшего костра. В слабом свете, который отбрасывали угли, лицо его казалось бесстрастным. Но Мервин, который любил и знал это лицо, понимал: отец собирается с мыслями, хочет что-то рассказать ему. И отец рассказал…