Розы и хризантемы

— А пальто тоже брать?

— Конечно, — говорит женщина.

Девочки молча смотрят, как я выхожу из класса.

Она ведет меня по коридору. Куда, зачем? Почему одну меня? Мы сворачиваем за угол и попадаем на лестницу — не ту, по которой подымаются в школу, а другую. На первом этаже женщина распахивает одну из дверей и вводит меня в класс — огромный, совсем не похожий на тот, где я уже училась. Доска здесь не висит на стене, а стоит на ножках посреди класса. С обеих сторон от доски учительские столы и лицом к доске и друг к другу — парты. В одной половине сидят такие девочки, как я, а в другой большие, в пионерских галстуках. И все они смотрят на нас. И две учительницы тоже оборачиваются и смотрят, как я вхожу в класс.

— Марья Трофимовна! — обращается женщина к учительнице в очках. — Это та девочка… Вам Матрена Георгиевна говорила. — Она оставляет меня и уходит.

— Омельченко! — говорит Марья Трофимовна. — Возьми свои вещи и пересядь к Филоновой.

В среднем ряду подымается высокая светлая девочка и неохотно бредет в конец класса. Учительница сажает меня на ее место. Я вдруг вижу рядом с собой Инну. Значит, мы будем учиться в одном классе! Будем сидеть за одной партой!

— Хорошо, что тебя перевели в наш класс, — шепчет Инна. — Это твоя мама попросила, я слышала.

— Так, а теперь тихо, — говорит Марья Трофимовна. — Продолжаем урок. Мы уже вспомнили, что «мальчик» — это подлежащее. Найдем сказуемое.

На доске написано знакомое предложение: «Маленький мальчик играет в саду». Вчера он играл во втором «з», а сегодня перебрался поиграть сюда.

— В прошлом году мы с вами решали уравнения первой степени, — доносится звонкий голос с той стороны доски. — В этом году мы познакомимся с системами уравнений…

— Ярощук, как ты думаешь, что такое «маленький»? — спрашивает Марья Трофимовна, поправляя очки на носу. — Какой это член предложения?

— Решим следующую задачу, — звенит голос из-за доски. — С десяти гектаров колхозного поля убрали сто сорок шесть центнеров моркови и свеклы. Известно, что урожай свеклы составил двадцать центнеров с гектара, а урожай моркови — одиннадцать центнеров. Узнать: сколько гектаров было занято под каждую из культур в отдельности?

Морковь и свекла — это понятно. А центнеры и гектары — нет. Жалко, что нельзя видеть, что там написано — с той стороны доски.

— Что ты сидишь! — шепчет Инна. — Пиши!

Я спохватываюсь, вытаскиваю учебник и тетрадку, но никак не могу найти ручку. Все девочки пишут, а я все роюсь и роюсь в портфеле.

— В чем дело? — спрашивает Марья Трофимовна. — Штейнберг, почему ты не пишешь?

— Я, наверно, забыла там ручку — в том классе… — бормочу я.

— Когда разговариваешь с учительницей, нужно вставать, — говорит Марья Трофимовна строго.

Я поскорее встаю, портфель падает на пол.

— Садись, — вздыхает Марья Трофимовна. — У кого есть лишняя ручка? И скажи маме, что чернила должны быть в непроливашке. Пузырек в класс нельзя носить.

Мне дают ручку, но я не знаю — писать или не писать? «Маленький мальчик» у меня уже написан вчера. Правда, не очень красиво. Ладно, напишу еще раз.

— Что мы принимаем за икс? — спрашивает учительница с той стороны.

— Макай в мою, — шепчет Инна, тыкая ручкой в свою непроливашку.

«Маленький мальчик играет в саду» — вывожу я.

— Что ты написала! — фыркает Инна. — Ты написала: «В сады»!

После уроков я иду во второй «з» искать свою ручку. Девочек никого нет, только учительница сидит за столом.

— Можно войти? — спрашиваю я.

— Войди, — откликается она. — А ты почему не здороваешься?

Я ведь уже здоровалась с ней сегодня, разве нужно здороваться второй раз? Но если ей так хочется…

— Здравствуйте, — бормочу я.

— Здравствуй. Ты что хочешь?

— Ручку…

— Забыла, что ли? Надо отвечать полным предложением: «Я забыла ручку». Поняла? Ну, ищи свою ручку. А что это родители не учат тебя здороваться?

Я молчу.

— Отец у тебя есть?

— Есть.

— Где он работает?

— Нигде…

— Как — нигде? А мать?

— Тоже нигде.

— Не может этого быть, чтобы и отец и мать нигде не работали! На что же вы в таком случае живете?

— Папа дома работает…

— А, надомник, — говорит она. — Так бы и сказала. Инвалид, что ли?

— Нет, не инвалид.

— Инвалиды только работают на дому, — не уступает она.

Я решаю не спорить.

— Ну, нашла? — Она листает журнал и как-то подозрительно поглядывает на меня.

— Нет еще.

— Бестолковая какая-то…

Сама она бестолковая. Хорошо, что меня перевели из ее класса. Я смотрю везде — и в парте, и под партой, ручки нигде не видно. На всякий случай я снова заглядываю в портфель. Вот же она! Спряталась за учебниками.

— До свиданья, — говорю я, выходя из класса.

— До свиданья, — отвечает она кисло. — Другой раз не теряй. И дети-то чудные пошли…

— Ну что, перевели? — спрашивает мама, размешивая в миске что-то белое.

Марья Семеновна дала ей рецепт лосьона: двести грамм сливок, два желтка, пол-лимона, сто грамм спирта — все это растереть, смешать, процедить, охладить, перелить в бутылку и держать в темном месте. Протирать лицо и шею два раза в день — утром и вечером. Мама заглядывает в бумажку и проверяет, не забыла ли она чего-нибудь.

— Да, — говорю я.

— Куда перевели? — интересуется папа.

— В другой класс. Сперва я была в «з», а потом меня перевели в «д».

— Не сперва, а сначала, — поправляет мама. — Боже мой, два дня походила в эту проклятую школу и уже выражается как деревенская девка!

— Нинусенька, зачем ты говоришь такие вещи? — хмурится папа.

— Какие вещи? А что я, по-твоему, должна говорить?

— Зачем настраивать ребенка против школы, в которой ему предстоит учиться?

— Нет, я должна взирать равнодушно, как она превращается в тупую косноязычную скотину! Вот, чем болтать чепуху, разотри лучше желтки.

— У тебя, Нинусенька, странная любовь к преувеличениям, — замечает папа, принимая от мамы кружку с желтками. — Чем нападать на ребенка, ты бы лучше прислушалась, как разговаривает твоя собственная мать.

— С какой стати я должна прислушиваться! И вообще — оставь в покое мою мать! Она жила в западных губерниях.

— Я говору на четырех языках, — сообщает бабушка.

— Совершенно верно — одновременно, — соглашается папа, вздыхает и выпячивает губы.

— Когда императрица-мать была в Вильно, я объяснялась с ней по-французски, — хвастается бабушка.

— Не мели ерунду! — сердится мама. — Можно подумать, что у императрицы не было других забот, как объясняться с тобой по-французски!

— Ты не помнишь, Ниноленьки.

— Я прекрасно помню! С извозчиками ты объяснялась, а не с императрицей! Не было такого извозчика, на котором бы ты проехала и не изругалась вдрызг. С молодости отличалась исключительно склочным характером. Я еще помню, как ты бежала с Лукишек. — Мама усмехается и начинает быстрее болтать свой лосьон в миске.

— Я не бежала. Я обронила одну вещь.

— О да! И еще какую! Всегда была тощая, как селедка, и, чтобы сделать себе фигуру, подкладывала на зад ватную подушку.

— Это такая мода была!

— Еще бы!.. Пошла на рынок и потеряла эту самую подушку.

— Стала бы я ходить на рынок! У меня кухарка была, — спорит бабушка.

— Не знаю. Я помню, что это случилось возле Лукишек.

— Я шла в магазин мадам Дювалье.

— Не берусь утверждать, к какой мадам ты шла, но нашлепку свою ты потеряла возле рынка. А кто-то из извозчиков приметил и стал орать на всю улицу: «Барыня-Иголка, жопу потеряла!»

— Н-да… — вздыхает папа. — Чрезвычайно изысканное выражение.

— Я рассказываю, как было, — объясняет мама. — Извозчики между собой так ее называли — Барыня-Иголка. Она бежит как угорелая, тянет меня за руку, а все виленские извозчики едут за нами и улюлюкают: «Барыня-Иголка! Жопу потеряла!»