Стена

Платьев, как таковых, я давно не ношу. Давно придумала подходящий костюм. Рубашки Гуго — рукава я укоротила, — мои старые вельветовые брюки, короткая суконная куртка, вязаный жилет, а зимой — длинные кожаные штаны Гуго, собирающиеся на мне складками. Летом я щеголяла в коротких парчовых штанах, перешитых из элегантных вечерних брюк Луизы. Халат мой тоже еще сносен, я ведь только дома и хожу в нем. В общем, не слишком-то нарядная, но вполне практичная одежда. О том, как я выгляжу, у меня и мысли не было. Зверям моим без разницы, что на мне, уж они-то точно любят меня не за внешность. Вероятно, они вообще понятия не имеют о красоте. И не могу себе представить, что красивым им покажется человек.

Так я провела несколько дней за скучной починкой. Было настолько холодно и ветрено, что даже Лукс не хотел гулять. Он сидел под печкой, впивая тепло. Кошка устроилась на столе, на одежде. Она очень любит лежать на одежде. Жемчужина и Тигр тоже любили. Когда я что-нибудь говорю, она мурлычет, иногда для того, чтобы она замурлыкала, достаточно взгляда. На улице выл ветер, а нам тепло и уютно. Когда тишина становится слишком уж гнетущей, я что-нибудь говорю, а Кошка отвечает тихим мурр. Иногда я напеваю, Кошка не против. Если бы удалось не вспоминать о прошлом, я была бы совсем счастлива, но это страшно редко удается.

Двадцать шестого апреля встал будильник. Я сидела, перешивала рубашку, когда прервалось его тиканье. Сперва я и не заметила, то есть заметила, что что-то не так. Только когда Кошка насторожила уши и повернулась к кровати, я услышала эту новую тишину. Будильник умер. Тот будильник, что я нашла в доме во время похода в соседнюю долину. Я взяла его, потрясла, он еще раз сказал: тик-так, а потом ему пришел конец. Я раскрутила его ножницами. На мой взгляд, он был совершенно здоров. Шестеренки в порядке, ничего не сломалось, и все-таки он больше не хотел тикать. Я тут же поняла, что мне ни за что не заставить его ходить. Поэтому оставила его в покое и привинтила крышку на место. Было три часа по вороньему времени, с тех пор он его и показывает. Не знаю, зачем храню его. Он и сейчас стоит у кровати, показывая три часа. Теперь у меня оставались только наручные часики, они всегда лежали в ящике стола, ведь, работая, я непременно сломала бы их.

Нынче у меня вообще нет часов. Наручные часы я потеряла, возвращаясь с гор. Возможно, Белла втоптала их в землю. Тогда я решила, что дело того не стоит, и не вернулась поискать их. Да может, и не нашла бы. Такие малюсенькие часики, золотая игрушка, много лет назад мне подарил их муж. Ему нравилось, что я ношу красивые и изящные вещи. Мне же хотелось большие практичные часы, но сейчас я довольна, что тогда изобразила радость по поводу подарка. Ну, стало быть, пропали и часики. Время, которое они показывали, давно не было точным вороньим временем. Такие часики никогда верно не ходят. Сначала мне не хватало будильника. Несколько вечеров подряд новая, пугающая тишина не давала уснуть. По ночам меня будило привычное тиканье, но оказывалось, что разбудил меня стук собственного сердца. Кошка первой осознала смерть будильника, а Лукс ее вообще не заметил. Остановившиеся часы, скорее всего, не предвещали опасности, опасности или дичи, вот он их и не заметил. Привычные звуки не производили на него ни малейшего впечатления, какими бы сильными и громкими они ни были. Но стоило на охоте легонько скрипнуть сучку, как он тут же замирал и принюхивался. Теперь некому различать для меня безопасные и угрожающие звуки. Нужно быть очень осторожной. Кошка, правда, день и ночь начеку, но не для меня.

Только в мае погода стала по-настоящему хорошей. Пробежали два года в лесу, и мне пришло в голову: я больше почти не думаю о том, как они наконец-то найдут меня. Первого мая перекапывала и удобряла картофельное поле. Второе мая прошло точно так же. Пришло лето, и рядом с замерзшими, побуревшими весенними цветами из земли полезло все разом. Я снова занялась дровами и складывала под балконом новую поленницу. Зиме не застать меня врасплох. Десятого мая — было все еще по-летнему тепло — посадила картошку, с удовлетворением заметив, что на этот раз ее осталось больше. А я к тому же увеличила поле. Посадила бобы, и на этом главные весенние дела кончились. Решила поскорее перебираться в луга. Сена оставалось очень мало, и я выпустила Беллу с Бычком пастись. Всю зиму Бычок только ел да ел, да к тому же пил иногда снятое молоко. Я еще раз сходила на сеновал за сеном, чтобы по возвращении осенью у меня был под рукой некоторый запас. Плодовые деревья вовсю цвели, трава за неделю вымахала, а за стеной вокруг домика уже буйствовала крапива. Деревья в этом году зацвели очень поздно, зато можно надеяться, что их не побьют заморозки.

Потом снова похолодало и задождило, но ледяные великаны на этот раз раздобрились, и семнадцатого мая вновь установилась такая чудесная погода, что я начала перебираться в горы. В этом году мне было еще тяжелее, чем в прошлом, я все задыхалась и с пыхтением тащила тяжелую ношу. Трава в лугах уже стояла густая и зеленая, только в тенистых местах под деревьями осталось немного снега.

Кошка наблюдала за моими сборами с раздражением. Когда я хотела ее погладить, она холодно поглядела мне в глаза и не подумала замурлыкать. Она сразу все поняла, и я осознала, что недовольство ее справедливо. Под ее взглядом я чувствовала себя страшно виноватой. Все следующие ночи она спала не со мной, а на жесткой деревянной скамейке. В то утро, когда мы тронулись в путь, она вообще не вернулась домой. День был испорчен с самого начала. Сегодня я говорю себе, что Кошка пыталась меня предостеречь. Впрочем, вздор. Она просто не хотела оставаться одна, и ничего загадочного тут нет. Просто никто не хочет оставаться один, даже и старая Кошка.

Стоял чудесный летний день, но на сердце у меня было тяжело. Мне всегда ужасно тяжело расставаться, пусть и ненадолго. Я — человек оседлый, путешествия всегда делали меня несчастной. Мысли мои были дома, дом стоял на солнце с закрытыми ставнями. В покинутом доме есть что-то невыразимо печальное. Я поднималась в горы, а дома у меня нигде не было. В этот раз я не оставила на столе записки, и в голову не пришло. К полудню мы были на месте, это рассеяло мою задумчивость. Лукс с радостным лаем помчался через луг к хижине. Он вспомнил прошедшее лето и уже чувствовал себя в лугах совсем как дома. Я пустила Беллу и Бычка пастись и вошла в хижину. Неприятное чувство не проходило, но я собралась, немного отдохнула и взялась за дела. Принесла из хлева хворост и вымела годовую пыль. Я всё вспоминала Тигра и, открыв шкаф, на миг вообразила, что сейчас увижу спящего, свернувшегося клубком, котенка. Колени подкосились, пришлось крепко ухватиться за шкаф, пока не отпустила дурнота.

Позже я уселась на лавочке перед домом и, как оглушенная, уставилась перед собой. Все было как прежде: бочка с дождевой водой, чурбан для колки дров и дрова, словно они ждали наших старых утренних игр. Я знала, что дальше так идти не может, но была не в силах просто подавить горе. Мне всегда приходилось ждать, что оно созреет и выносится, а потом пройдет само. Но работать я могла. Пошла за хворостом и после обеда таскала к хижине одну вязанку за другой. Там раскладывала его сушиться на солнце. Одеяла и соломенный тюфяк вытащила на улицу еще с утра. Они не отсырели, но пахли затхло. Зимой хижину, должно быть, замело снегом по самую крышу. На этот раз я сразу принесла с собой побольше картошки и сложила ее в кладовой. Не было ведь никаких шансов, что удастся где-нибудь найти еще муки. Если она где и оставалась, так давно заплесневела или съедена мышами. На третий день подстрелила молодого оленя, разложила посоленное мясо по горшкам, завязала их и закопала в тени в снег. Я все еще чувствовала себя какой-то угнетенной, но Белла и Бычок были довольны. Иногда они бросали пастись, подходили к хижине и просовывали в дверь свои большие головы. Приходили не только из симпатии ко мне, но и потому, что я приучила их получать из моих рук немного соли.