Стена

В жилах громко стучал пульс, меня уносило горячее красное облако. Дом начал оживать, это больше был не дом, а высокий темный зал. Множество людей входило и выходило. Я и не знала, что людей так много. Все они были мне незнакомы, все вели себя очень скверно. Голоса их звучали как кудахтанье, я громко рассмеялась, и тут мое горячее красное облако вновь понесло меня куда-то, и очнулась я на холоде. Большой зал превратился в пещеру, полную зверей, огромных мохнатых теней; они пробирались вдоль стен, сидели по всем углам и таращили на меня красные глаза. Иногда я вновь оказывалась в собственной постели, Лукс, тихо поскуливая, лизал мне руку. Очень хотелось приободрить его, но я могла только шептать. Я твердо знала, что мне очень худо и что только сама я могу спастись и спасти зверей. Я решила взять с собой это намерение и не забывать о нем. Быстро приняла таблетки, запив молоком, и снова отправилась в огненное путешествие. Тут они и пришли — люди и звери, огромные и совсем чужие. Они кудахтали и дергали одеяло, тыкали мне в левый бок пальцами и лапами. Я была совершенно беспомощна, губы от пота и слез совсем соленые. А потом я очнулась.

Было темно и холодно, болела голова. Я зажгла свечку. Четыре часа. Дверь стояла нараспашку, снегу намело до середины комнаты. Я надела халат, закрыла дверь и принялась растапливать печку. Дело двигалось очень медленно, но наконец занялось ровное пламя, а Лукс едва не опрокинул меня, громко лая от радости. В любую минуту горячка могла начаться снова. Тепло одевшись, я побрела в сарай. Белла жалобно поздоровалась. Меня охватило подозрение, что я пролежала в горячке два дня. Подоила бедную животину, принесла сена и воды. Думаю, на это ушло не меньше часа, настолько я была слаба. Нужно еще было обиходить Бычка, так что уже смеркалось, когда я дотащилась до дому. Там тем временем стало по крайней мере тепло. Поставила на пол молока и мяса для Лукса с Кошкой, сама выпила молока, оно было отвратительным на вкус. Потом веревкой привязала дверь к лавке, чтобы Лукс мог только приоткрыть ее. Ничего лучше в голову не пришло. Чувствовала, что горячка возвращается. Подбросила еще дров, приняла таблетки, выпила коньяку, и новые ужасы поглотили меня. Что-то тяжело навалилось, и вдруг они со всех сторон вцепились в меня и хотели утащить за собой вниз, но я знала, что этого никак нельзя. Я отбивалась и кричала или думала, что кричу, и вдруг они все пропали, а кровать рывком остановилась. Кто-то наклонился надо мной, и я увидела лицо моего мужа. Я совершенно ясно видела его и больше не боялась. Я знала, что он умер, и была рада еще раз увидеть его лицо, знакомое, доброе человеческое лицо, которого так часто касалась прежде. Я протянула руку, и оно исчезло. Его нельзя касаться. Новая волна жара захлестнула меня и увлекла за собой. Когда я пришла в себя, за окном стоял рассвет. Жара не было, я обессилела и чувствовала себя опустошенной. Лукс лежал на маленькой шкуре, а Кошка спала между мной и стенкой. Она проснулась, хоть я и не пошевелилась, вытянула лапку, медленно положила ее мне на руку. Не знаю, знала ли она, что я болею, но всякий раз, когда я потом приходила в себя, она лежала рядом и глядела на меня. Лукс визжал от радости, когда я с ним заговаривала.

Я не одна, и я не могу их бросить. Они так терпеливо меня ждали. Я пила молоко с коньяком и принимала таблетки, а когда не было жара, тащилась в хлев обиходить Беллу и Бычка. Не знаю, насколько часто мне это удавалось, потому что стоило мне забыться неверным сном, как я шла в хлев доить Беллу, но тут же вновь просыпалась в постели, зная, что в хлеву не была. Все неразрешимым образом запуталось. Но, судя по всему, мне все же удалось несколько раз подняться и сделать необходимое, иначе животные не пережили бы так благополучно мою болезнь. Понятия не имею, как долго я бредила. Сердце колотилось как бешеное, а Лукс все старался меня разбудить. Наконец ему это удалось, я села и огляделась.

Было светло и холодно, и я знала, что больше не больна. Голова ясная, колотье в левом боку прошло. Я знала: нужно встать, но на то, чтобы выбраться из постели, потребовалось долгое-долгое время. И часы, и будильник остановились, я не знала, ни который теперь день, ни который час. Качаясь от слабости, затопила, добралась до хлева и освободила мычащую Беллу от гнетущего ее молока. Ведро с водой пришлось тащить по снегу — поднять его я не могла, а доставая сено, вынуждена была трижды присесть на лестнице. Переделав дела, спустя бесконечное время кое-как добралась до дому, Лукс же все ходил за мной по пятам, лизал мне руки, подталкивал меня, с радостью и заботой в карих глазах. Потом я накормила его и Кошку — оба были очень голодны, — заставила себя выпить парного молока и повалилась на кровать. Но Лукс не дал мне уснуть. С невыразимыми мучениями пришлось раздеться и лечь под одеяло. Я слушала, как трещит огонь в печи, и несколько секунд лежала, все забыв, как больной ребенок, и ждала, что мама принесет мне в постель пунша. Потом тут же забылась сном.

Спала я, должно быть, очень долго, потому что проснулась от поскуливания Лукса и почувствовала себя совсем здоровой, но очень слабой. Встала и взялась, еще слегка пошатываясь, за привычные дела. Вороны с криком слетались на прогалину, и я поставила часы на девять. С тех пор они идут по вороньему времени. Не знаю, как долго я проболела, по некотором размышлении вычеркнула из календаря неделю. С тех пор календарь тоже врет.

Следующая неделя была очень тяжелой и утомительной. Не делая ни одного лишнего движения, я по-прежнему испытывала крайнюю усталость. К счастью, оставалась еще половина мороженой косули, так что не нужно было уходить далеко от дома. Я ела яблоки, мясо и картошку и делала все, чтобы вернулись силы. Страшно хотелось апельсин, при мысли, что апельсинов у меня больше никогда не будет, на глаза наворачивались слезы. Болели потрескавшиеся губы и все никак не могли зажить на холоде. Лукс по-прежнему обращался со мной, как с беспомощным ребенком, а когда я засыпала, на него иногда нападал страх и он будил меня. Кошка по-прежнему спала со мной и была очень ласковой. Не знаю, была ли то привязанность или потребность в утешении. Она ведь потеряла детей и сама чуть не умерла.

Очень медленно мы все зажили привычной жизнью. Только маленькая тень Тигра омрачала радость моего выздоровления. Думаю, если бы он не убежал, а Кошка не заболела, то и ко мне болезнь не привязалась бы. Я же часто возвращалась домой, вымокнув до нитки. А тут меня покинула всякая способность к сопротивлению. Горе сделало меня слабой и податливой. Жизнь в горах несколько меня изменила, а болезнь усугубила преображение. Постепенно я начала освобождаться от прошлого и применяться к новой жизни.

К середине февраля я окрепла настолько, что смогла отправиться с Луксом в лес за сеном. Я очень береглась и следила за тем, чтобы не напрягаться сверх необходимого. Было не слишком холодно, дичь, судя по всему, зимовала хорошо. Я не нашла еще ни одного замерзшего или павшего от голода животного. Радостно быть вновь здоровой, дышать чистым снежным воздухом и чувствовать, что ты пока живешь. Я пила много молока, пить хотелось больше, чем когда бы то ни было. Особенно заботливым уходом я старалась вознаградить Беллу и Бычка за страхи и тяготы, перенесенные во время моей болезни. А они оба, казалось, давно обо всем позабыли. Я их вычистила и пообещала им долгое замечательное лето на альпийских лугах и легкомысленно принесла в награду соли из моих запасов лизунца. А они терлись об меня носами и лизали мне руки влажными шершавыми языками.

Когда я сегодня вспоминаю то время, оно все по-прежнему омрачено для меня исчезновением Тигра. Я почти рада, что котята родились мертвыми: это избавило меня от новой любви и новых забот.

В конце февраля Белла вновь бурно потребовала Бычка, я сдалась и рискнула свести их еще раз. Позже выяснилось, что надежды были напрасны. И я окончательно решила дожидаться мая. Во всем, что касалось сейчас Беллы и Бычка, я была крайне неуверена, все это превратилось в постоянную докуку. Бычок все рос и, казалось, совершенно не страдал от холода. Шерсть на нем стала густой и чуть косматой, от его большого тела всегда веяло теплом. Наверное, он и вообще мог бы зимовать под открытым небом. Разумеется, я постоянно переносила на животных ощущения собственного беззащитного тела. Но ведь и животные ведут себя совершенно по-разному. Лукс одинаково хорошо переносил и холод, и жару, Кошка, мех которой был намного гуще, холод ненавидела, господин же Ка-ау Ка-ау, а он ведь тоже был кошкой, жил среди снегов и льда зимнего леса. Я быстро замерзаю, но никогда не смогла бы, как Лукс, целый день валяться в теплом подпечье. А всякий раз, как вижу форелей в бочажке, меня бросает в дрожь и мне их жалко. Мне и сегодня их жалко, просто не представляю, как это им может быть хорошо под обомшелыми камнями. Воображение у меня весьма небогатое, его не хватает на холоднокровных существ.