Во имя жизни

Бабушка увела меня в поле позади дома, и мы молча сидели с ней под поникшими стеблями риса, не ведая времени. В какой-то момент, отводя в сторону тяжелый колос, щекотавший мне шею, я взглянул вверх и увидел тень маленькой птички, которую преследовала огромная летучая мышь. Птичка исчезла где-то на грани тьмы и лунного света, возвестив пронзительным криком, что там, во тьме, ее настигла летучая мышь, но я уже не видел этого. Я думал о том, что моя мать только что умерла, а новорожденный брат занял ее место. Эти мысли вселили в меня ужас, и когда бабушка стала звать меня обратно домой, я залился слезами и так крепко вцепился в пучок стеблей, что она не могла меня оторвать от них. Потом на поле пришел отец, взял меня осторожно на руки, и я изо всех сил ухватился за него, потому что только он один в целом мире мог унять мою боль и защитить меня.

Я никак не мог понять, почему моя мать должна была умереть, а мой брат жить вместо нее. Меня пугали эти мысли о жизни и смерти. И я чувствовал, что маленький брат, принесший в мою жизнь эту страшную боль, отныне навсегда останется для меня чужим. Такой была моя первая встреча со смертью, и она произвела на меня неизгладимое впечатление. И много лет спустя я не могу забыть раздирающих душу предсмертных стонов матери.

Во второй раз я столкнулся со смертью, когда мне минуло десять лет. Мы с отцом пахали как-то в мае месяце. Весь день лил сильный дождь, и наш единственный карабао устал и начал артачиться. С этим буйволом мы выросли вместе, как братья. Он был моим постоянным спутником в полях и на холмах, за деревней — везде, где рос рис. Отец, добрый и мягкий человек, вдруг стал бить его с неистовой яростью. Как сейчас помню, раздался страшный удар грома, и я увидел в восточной части неба широкую арку исчезающей радуги. И тут-то отец и принялся безжалостно лупить карабао. Буйвол неожиданно выпрыгнул из наполненной грязью борозды, понесся как бешеный поперек поля, и плуг разлетелся на куски, зацепившись за ствол поваленного дерева. Отец выхватил свой боло²⁶ и бросился вдогонку за буйволом. Острое стальное лезвие блестело в косых струях дождя. На краю глубокой ямы, где мы обыкновенно сжигали поваленные деревья и выкорчеванные огромные пни, карабао остановился и оглянулся назад. Видно, почуяв, что гнев отца не остыл, он в страхе плюхнулся в яму. На мгновение я окаменел, а потом помчался не разбирая дороги к яме.

Отец уже спустился вниз и глядел на карабао со слезами на глазах. Я не знаю, плакал ли он от горя или от бессильной ярости. Я тоже влез в яму вслед за отцом и увидел, как крупные капли пота, стекая с его лба, мешались со слезами и капали на промокшую от дождя ветхую одежду. У буйвола оказались сломаны все четыре ноги, и он дрожал и дергался на дне ямы. Когда отец поднял боло, чтобы вонзить его в тело животного, я отвернулся, уткнувшись мокрым от слез лицом в мягкую стену ямы. Но я слышал, как, нанося ножом удары, отец ругался и проклинал проливной дождь. Когда я обернулся, голова буйвола была уже полностью отделена от тела, и теплая кровь вытекала из его туловища, образуя у нас под ногами красную лужу. Мне хотелось броситься на отца с кулаками, но я его боялся и любил. Я выбрался наверх и побежал к дому сквозь слепящие струи дождя.

Теперь уже дважды мне довелось быть свидетелем смерти. И снова я прошел через это много лет спустя на борту парохода, когда плыл в Америку и познакомился с пассажиром моего возраста по имени Марко. Он был неграмотным крестьянским парнем из северной части нашего острова и отправился за океан, чтобы заработать немного денег и снова возвратиться в родную деревню. Там, кажется, его ждала девушка, такая же бедная и простая, как он, но составлявшая все его счастье. Он показывал мне ее блеклую фотографию и десять долларов, которые отложил, чтобы приумножить по прибытии в чужую страну.

У Марко была привычка громко хохотать, запрокидывая голову назад, как это делают крестьяне в этой части острова. Он был живой и экспансивный. Его смуглое лицо то искажалось гневом, то бледнело от страха, то вдруг расцветало улыбкой. Порой все эти чувства одновременно отражались в его глазах, движении губ — на всем его лице. Со мной он не таился, был до конца искренен и честен.

Я заболел морской болезнью, как только мы отплыли от Манилы, и Марко припрятывал для меня в своем небольшом чемодане апельсины и яблоки. Я мог есть только фрукты. Я ел их и в ту ужасную ночь, когда остальные пассажиры раскачивались на койках и напряженно вглядывались во тьму, чтобы узнать, что произошло. Внезапно раздался пронзительный вопль, и тут же кто-то крикнул, чтобы зажгли свет. Я побежал в угол каюты и повернул выключатель. При свете я увидел, что Марко лежит на полу, истекая кровью от ножевых ран. Я опустился рядом с ним па колени, на какой-то миг он крепко сжал мои руки и умер. Я оглядел стоявших вокруг и попросил помочь мне перенести тело в более подходящее место. Когда в каюту к нам спустился стюард, чтобы произвести опись вещей Марко, в его чемодане тех десяти долларов не оказалось. Мы отправили чемодан обратно, а фотографию его девушки я сохранил у себя.

Я попал в Америку в то время, когда тысячи людей стояли в очередях за куском хлеба. Я перебирался из юрода в город, меняя одну грязную работу на другую. Фотография затерялась, я забыл и Марко и свою деревню.

Криспина я встретил в Сиэтле. Стояла самая холодная зима, какую мне довелось пережить в Америке. Он только что приехал в этот город откуда-то с Востока и ему негде было приклонить голову. Я пустил его в свою комнату, и мы вместе спали, вместе ели, если удавалось что-нибудь раздобыть на те несколько центов, что случалось выпросить по вечерам в игорных домах. Криспин много где побывал на своем веку и рассказывал мне о городах, которые видел. У него был мягкий, кроткий характер, он словно излучал внутренний свет и невольно пробуждал во мне воспоминания о родном холмистом крае. Он получил неплохое образование, хорошо знал и любил поэзию и читал стихи печальным голосом, отчего мне хотелось плакать. Он часто говорил, что в мире есть место добру и красоте.

Меланхоличный взгляд его глаз, его трудолюбие скрашивали мое существование. Я избавился от одиночества и страха, которые владели мной все эти годы. Однако к концу зимы игорные дома позакрывались, у картежников ничего нельзя было выпросить — они сами голодали. Мы с Криспином бесцельно бродили по заснеженным улицам, ожидая, когда кончатся морозы и на сумрачном небе покажется теплое солнце. И вот однажды ночью, когда уже пять дней у нас во рту не было и маковой росинки, я вылез из постели и съел несколько страниц старой газеты, размачивая их в консервной банке водой из-под крана. Из глаз сами собой текли слезы, затылок страшно ломило, носом пошла кровь. Кое-как добравшись до постели, я заснул в крайнем изнеможении. Когда я проснулся, Криспин был мертв.

Вот так он и умер, не помышляя о смерти. Такие люди, как Криспин, у которых душа наполнена поэзией, незаметно приходят в этот мир, тихо живут в нем, а покидая его, оставляют на земле среди живых сияние, подобное лунному свету.

Лет через десять, после того как меня словно неприкаянного поносило по стране, я потерял еще одного доброго друга, который помог мне в трудную для меня пору. Это было в Калифорнии, в небольшом поселке сезонных рабочих. Среди тридцати сезонников-филиппинцев, с которыми я жил в бараке, был один по имени Лерой. Поначалу он казался мне странным, потому что все время толковал про союзы и единство. Он умел доходчиво объяснять значение таких слов, как «работа», из которого у него получалось «сила», а из него — «безопасность». Меня тянуло к нему, потому что он побывал там, где человек испытывается на прочность самым беспощадным образом.

Однажды вечером, когда мы ужинали, в барак ворвались несколько человек. Они вытащили Лероя из-за стола и поволокли к выходу. Он даже не успел проглотить горсть риса, как его стегнули толстой кожаной плетью по спине. Он упал на пол и закашлялся. И прежде чем Лерой осознал, что его ждет, из темноты выступил здоровенный детина с веревкой в одной руке и с вороненым дробовиком — в другой. Пока он затягивал веревку на шее Лероя и вытаскивал его наружу, другие держали нас на прицеле. За дверью раздался пронзительный крик, казалось, резали свинью. Но мы были бессильны помочь Лерою — стражи у двери не спускали с нас глаз, крепко сжимая в руках ружья. Снаружи доносились глухие звуки ударов, потом все стихло. Те, что нас сторожили, пятясь покинули барак. Послышался топот убегающих ног, ровное урчание моторов, шум удаляющихся по направлению к шоссе машин, и снова стало тихо. Очень тихо.