Бьющееся стекло

— Знаешь, — сказал он ей, управляясь с главным парусом, — что мне здесь по-настоящему нравится, так это свежесть океанского воздуха. После работы я иду домой, быстренько переодеваюсь, и, если только у меня нет в тот вечер занятий, отправляюсь прямиком сюда. Конечно, прихватив что-нибудь перекусить. О, кстати, вспомнил… — он нырнул в люк и тут же появился снова… — я приготовил это для тебя, на тот случай, если ты проголодаешься. Сэндвичи с курицей, — он бросил ей сверток в целлофане. Как ни странно, аппетита у Диди не было (с непривычки это ощущение казалось довольно приятным), но Тони старался для нее, и ей не хотелось его огорчать. Она съела сэндвич и, к немалому своему удивлению, нашла его очень вкусным — гораздо вкуснее всего того, что Вера приносила ей из французского ресторана Поля.

Тони снова исчез внизу и появился с изрядно потрепанной и основательно пострадавшей от воды книгой.

— Я люблю читать. Особенно здесь, в море. Эта книжка, — он любовно погладил истрепанную обложку, — моя любимая. Называется «Источник». Она про одного парня, Говарда Роарка, который хотел стать архитектором. Он ни за что, как бы плохо ни шли его дела, не брался за работу, которая была ему не по сердцу. Не соглашался потакать чужим вкусам. Он никогда не шел на компромиссы ни с мужчинами, ни с женщинами. Жил в соответствии со своими принципами. Вот так и должен жить настоящий мужчина.

Он раскрыл томик на странице с загнутым уголком и выразительно, вкладывая в это душу, прочитал вслух абзац. Звучал монолог героя книги, но Диди слышала голос Тони и восхищалась его, Тони, принципиальностью, его целеустремленностью, его решимостью самостоятельно распоряжаться своим будущим.

В тот вечер она услышала от него очень много, и услышанное, так или иначе, примеряла к себе. Почему она не может отвечать за себя сама, сама распоряжаться своей жизнью, как Тони? Ей было неловко из-за своего претенциозного поведения, хотелось освободиться от прошлого, от привычной манеры держаться и разговаривать, казавшейся теперь нестерпимо жеманной. Пусть все это сгинет, уплывет прочь, смытое солеными морскими волнами.

Стремительно пролетала неделя за неделей. Диди посещала лекции, вечерами, по большей части, выходила с Тони в море, а потом до утра пересказывала Сьюзен содержание их разговоров. Она даже стала регулярно ходить на утренние занятия по психологии, в надежде, что это поможет ей лучше понять Тони, хотя в глубине души понимала, что ни Сьюзен, ни психология в таком деле не помощники. И никто не помощник, кроме самого Тони. В конце концов она убедила себя в том, что не пропускает лекций ни по истории искусства, ни по психологии потому, что ей нравится учиться. Раз учеба столько значит для Тони, значит, это дело стоящее.

Как раз в это время у нее отчетливо наметилась линия талии, причем невозможно было определить, в какой степени это было вызвано желанием поддерживать форму, а в какой — невозможностью проглотить хоть что-то из хранившегося в холодильнике. Последнее обнаружилось в середине июля. Достав, как обычно, свой полуночный йогурт, Диди установила, что он определенно несъедобен — запах такой, что с души воротит. Взятый взамен йогурта творог оказался ничуть не лучше. Быстро проведенная проверка показала, что то же самое относится и к цыплятам, и к персикам… — короче, ко всему содержимому холодильника. Вытащив из него все продукты, она обнаружила в глубине маленькую стеклянную бутылочку с какой-то жидкостью, на вид явно не предназначенной для питья.

— Сьюзен, — сказала она, — в нашем холодильнике что-то… даже не знаю что. У всех продуктов какой-то странный запах.

— Ой, — откликнулась Сьюзен, глядя куда-то в сторону, — должно быть, это мои «Шалимар». Я поставила духи в холодильник, чтобы не выдохлись. Использую-то по капельке. Так мне их надолго хватит… Ты ведь не против, правда?

Диди просто не могла сказать, что она против. Холодильник был единственным полезным предметом, который ее отец не убрал из спальни Сьюзен. Подруга между тем продолжала убеждать ее с горячностью человека, уверенного в своей правоте.

— А насчет продуктов не беспокойся, это только поначалу. Вот увидишь, скоро запах выветрится.

Но он и не подумал выветриваться. Напротив, стойкий аромат «Шалимар» проникал решительно во все, что Диди ставила в холодильник. Он перебивал все другие запахи, да так, что у Диди появилось ощущение, будто духами благоухает ее собственный желудок. Ей пришлось отказаться от пончиков, фруктов, творога, йогурта и полуфабрикатов, заменив все это не слишком аппетитными консервами. Еда утратила для нее привлекательность, и она сама не заметила, как отвыкла наедаться на ночь. «Да и стоит ли попусту тратить время на обжорство, — рассуждала Диди, — когда можно заняться куда более интересными вещами». Она выбросила холодильник из головы и думала теперь главным образом о Тони, благодаря чему ей удалось стабилизировать вес на ста восемнадцати фунтах и даже похудеть до восьмого размера, которого она не носила с семнадцати лет.

— Чудный сегодня денек, в самый раз для парусной прогулки, — сказала Диди Сьюзен в субботу, ближе к концу июля.

К вечеру духота в Гарвард Ярд стала нестерпимой: по радио без конца повторяли, что влажность достигла рекордной отметки. Плотный, тяжелый воздух затруднял дыхание. Кожа покрывалась потом, и вытирать его было совершенно бесполезным занятием.

Диди надеялась, что в заливе, где всегда дул ветерок, будет посвежее. Сегодня она надела футболку и шорты цвета хаки.

Тони завел мотор, чтобы вывести «Русалку» в залив. Воздух в гавани казался почти неподвижным: ветерок, правда, имелся, но слишком слабый, чтобы принести с собой прохладу. Когда они добрались до горловины, представлявшей собой выход из залива в открытое море, Диди сказала:

— Душно, прямо дышать нечем. По-моему, здесь жарче, чем на суше.

— Ну, ты преувеличиваешь.

— А мне кажется — ни чуточки. Давай выйдем подальше в море, там наверняка прохладнее. Чего бояться, ветер сегодня слабый, — она знала, что Тони остерегается выходить в океан, и будет возражать против этой идеи, но не оставляла попыток настоять на своем. — Ну пусть там ветерок чуточку посильнее, чем здесь, но не настолько же он силен, чтобы мы не справились с управлением.

Тони не поддавался, но Диди умела добиваться задуманного.

— Я хочу уплыть подальше от всех, — заявила она капризным тоном. — Чтобы поблизости не было никаких лодок, никаких людей, никого… Только я и ты.

Наконец Тони сдался. Он вывел парусник из залива и минут пятнадцать шел вдоль береговой линии. Диди сидела рядом с ним на палубной скамье.

— Видишь то темное здание? — Тони показал на берег. — Недостроенное, там башенный кран стоит. Это я его строю. Я прораб на этой площадке.

— Большущий домина, даже отсюда видно, какой высоченный.

— Там будет торговый центр…

Его лицо приобрело решительное выражение, и он развернул парусник в сторону океана. Диди увидела, как удаляется Бостонское побережье. Ей показалось, что она слышит голос Тони, но, возможно, то была всего лишь уловка ветра. Во всяком случае слова ускользали, но напряжение на его лице выдавало внутреннюю борьбу. Как будто он хотел что-то сказать, но колебался.

— В чем дело, Тони? — спросила Диди.

Он заговорил, хотя, как ей показалось, откровенный рассказ о себе давался ему с трудом.

— Я уже говорил тебе: когда мы приехали в эту страну, мне было четырнадцать. Дома, на Азорах, мой отец слыл искусным ремесленником. Он умел делать превосходные вещи ручной работы: миниатюрные кукольные домики, изысканные изголовья для кроватей, резные стулья. Все восхищались им, все говорили, что второго такого мастера, как сеньор Пиканко, нигде не сыщешь. Но когда мы перебрались сюда, оказалось, что здесь его навыки никому не нужны. Здесь господствовало массовое производство, и ему с трудом удалось найти место на фабрике. Переучиваться в его возрасте было поздно, он и английский-то толком не сумел выучить. Работать пришлось в деревообделочном цехе с никуда не годной вентиляцией, так что он занемог и умер, когда я перешел в выпускной класс школы. Тогда-то я и пошел работать на стройку. Правда, мать ни в какую не хотела, чтобы я бросал школу. «Твой отец бы этого не допустил, — твердила она. — Он приехал в Америку ради тебя…» Моя мама — она просто удивительный человек. Но разве я мог допустить, чтобы она, умевшая шить великолепные наряды, просиживала ночами в подвальной мастерской универмага, занимаясь подгонкой готового платья?