Собрание сочинений

Вот где засада вся. Даже такого места не найдешь, где нормально и спокойно, потому что нет таких мест. Только думаешь, что есть, а доберешься до него, чуть отвернешься — и кто-нибудь подлезет втихушку и прямо у тебя перед носом напишет «хуй вам». Сами попробуйте. Я так даже прикидываю, что вот сдохну когда-нибудь, и сунут меня в могилу на кладбище, и будет у меня надгробье и всяко-разно, и на нем «Холден Колфилд» написано, а потом год, когда родился, и год, когда помер, а прямо под низом будет: «хуй вам». К бабке не ходи.

Когда я вышел оттуда, где мумии, мне в сортир захотелось. На меня как бы дрыщ такой напал, сказать вам правду. Дрыщ-то ладно, только еще кое-что случилось. Выхожу из тубза, даже до двери не дошел, и тут вроде как отключился. Но мне повезло. В смысле, мог бы и убиться, когда на пол грохнулся, а я вроде как на бок эдак приземлился. И вот умора. Мне вроде как получшело, когда я отключился. По-честному. Рука только болела — наверно, потому что грохнулся, но хоть башка, нафиг, больше не кружилась.

Было уже десять минут первого или где-то, поэтому я опять вышел и встал у дверей, ждать Фиби. Прикинул: может же быть, что мы вообще в последний раз увидимся. Вообще со всякими родичами, в смысле. Может, наверно, и увидимся, только через много лет. Может, я прикинул, вернусь домой, когда мне будет лет тридцать пять, вдруг кто заболеет и захочет со мной перед смертью повидаться, и я только из-за этого вылезу из своей хижины и вернусь к ним. Я даже начал прикидываться, как вернусь. Штруня наверняка задергается вся, как не знаю что, разревется и кинется меня упрашивать, чтоб я остался дома и не ехал больше к себе в хижину, а я все равно поеду. Я такой как ни в чем не бывало, как не знаю что. Успокою ее, а потом уйду в другой угол гостиной, вытащу такой портсигар и закурю сигу, весь такой хладнокровный, как не знаю что. Позову их всех к себе в гости как-нибудь, если им в жилу, но ни настаивать не буду, ничего. Я чего — я разрешу только такой Фиби к себе приезжать летом и на рождественские каникулы, и еще на Пасху. И Д.Б. разрешу время от времени у себя гостить, если ему в жилу будет где-нибудь спокойно и нормально сидеть и писать, а вот кина никакого он у меня в хижине писать не будет, одни рассказы и книжки. Такое правило заведу: пока у меня — никакого фуфла. Пусть только попробует кто-нибудь какое фуфло — сразу лучше пускай выметается.

Тут я вдруг ни с того ни с сего поглядел на часы в гардеробе — без двадцать пяти час. Мне поплохело: а вдруг та старуха в школе сказала той второй даме не передавать Фиби никакой записки? Вдруг она ей сказала сжечь ее или как-то? Перессал я, как не знаю что. Мне по-честному очень в жилу было с Фиби увидеться перед тем, как свалить подальше. В смысле, у меня ж ее рождественские гроши и всяко-разно.

Наконец я ее заметил. Я увидел ее через стеклянную половину двери. А увидел вот почему — на ней был этот мой долбанутый охотничий кепарь, а его миль за десять видать.

Я вышел и стал спускаться по этим каменным ступеням ей навстречу. Я только чего не мог просечь — зачем она тащит с собой этот здоровый чемодан. Она как раз переходила Пятую авеню и волокла этот здоровенный, нафиг, чемоданище за собой. Аж надрывалась. Я подошел ближе и просек, что это мой старый чемодан — тот, с которым я еще в Вутон ездил. Фиг вообще знает, за каким он хером ей тут вообще.

— Здорово, — говорит, когда ближе подошла. Вся запыхалась от этого долбанутого чемодана.

— Я уж боялся, что ты не придешь, — говорю. — Чего у тебя в этом гробу? Мне ничего не надо. Я как есть поеду. Даже чемоданы с вокзала забирать не буду. Чего у тебя там за фигня?

Она грохнула чемодан на землю.

— Моя одежда, — говорит. — Я еду с тобой. Можно? Ладно?

— Чего? — говорю. Я чуть не рухнул, когда она так сказала. Чесслово. У меня башка закружилась как бы, и я подумал, что сейчас, наверно, опять отключусь или еще чего-нибудь.

— Я его спустила на грузовом лифте, чтоб Шарлин не увидела. Он не тяжелый. У меня там всего два платья и мокасины, и трусы, и носки, и еще кое-что. Попробуй. Не тяжелый. Ну попробуй разик… А что, нельзя с тобой? Холден? Нельзя? Пожалуйста.

— Нет. Заткнись.

Я думал, что сейчас точняк намертво отключусь. В смысле, я не хотел ей говорить «заткнись» и всяко-разно, только подумал, что сейчас опять отключусь.

— Ну почему нельзя? Ну пожалуйста, Холден! Я ничего делать не буду — только поеду с тобой, и все! Я даже одежду брать не буду, если не хочешь, я только возьму…

— Ничего ты с собой не возьмешь. Потому что ты никуда не едешь. Я еду один. Поэтому заткнись.

— Ну пожалуйста, Холден. Пожалуйста, можно? Я буду очень-очень-очень… Ты даже не…

— Ты никуда не поедешь. Заткнись уже! Давай мне чемодан, — говорю. И забрал. Я ей уже чуть было не двинул. Вот еще чуть — чуть — и съезжу ей. По-честному.

Она заплакала.

— Я думал, ты в школе в постановке играешь или как-то. Думал, ты там Бенедикт Арнолд в постановке и всяко-разно, — говорю. Мерзко так говорю. — Ты чего хочешь? В постановке своей не играть, ёксель-моксель? — Тут она еще больше разревелась. Во как путёво. Мне вдруг так сильно в жилу стало, чтоб она ревела, пока у нее шары не повылазят. Я ее, считай, ненавидел. И, наверно, больше всего — из-за того, что, если она со мной поедет, ее тогда не будет в этой ее постановке. — Пошли, — говорю. И снова двинул по лестнице в музей. Я чего прикинул — сдам этот ее долбанутый чемодан в гардероб, а потом в три часа она его снова заберет, после уроков. Не в школу же его тащить, понятно. — Давай, двигай, — говорю.

Только она по лестнице со мной не пошла. Не хотела она со мной никуда идти. А я один все равно пошел, и затащил это чемодан в гардероб, и сдал его, а потом вышел и спустился снова. Она по-прежнему стояла на тротуаре, но когда я подошел, спиной ко мне повернулась. Она так умеет. Отворачивается от тебя, если ей в струю.

— Никуда я не еду, — говорю. — Я передумал. Так что хватить реветь и заткнись. — Самая умора, что, когда я так сказал, она уже и не ревела даже. Только я все равно сказал. — Давай, пошли. Я тебя до школы провожу. Ну пошли. Опоздаешь.

Она ни ответила, ничего. Я как бы попробовал ее за руку взять, а она не дала. Все отворачивалась и отворачивалась.

— Ты хоть поела? Ты уже обедала? — спрашиваю.

Ноль эмоций. Она только чего — она мой красный охотничий кепарь сняла, тот, что я ей дал, и чуть ли не в рожу мне пихнула. А потом опять отвернулась. Я чуть не сдох, но ничего не сказал. Только подобрал кепарь и сунул в карман.

— Пошли, а? Я тебя до школы провожу, — говорю.

— Я не иду ни в какую школу.

Я даже не понял, чего ответить, когда она так сказала. Только стоял пару минут, как пришибленный.

— В школу надо, — говорю. — Ты же в постановке этой хочешь играть, правда? Бенедикта Арнолда?

— Нет.

— Хочешь-хочешь. Еще как хочешь. Ну пошли, давай, — говорю. — Во-первых, я никуда не еду, я же тебе сказал. Я иду домой. Пойду домой, как только в школу тебя отведу. Но сначала зайду на вокзал, заберу чемоданы, а потом прямиком…

— Я сказала, не пойду я ни в какую школу. Ты куда хочешь, туда и иди, а я в школу не пойду, — говорит. — И сам заткнись. — Это она мне впервые заткнуться сказала. Жуть как звучит. Господи, ну какая жуть же. Фиговей, чем ругаться. И не смотрела на меня по-прежнему, а только я руку ей на плечо положу или как — то, она вырывается.

— Слышь, а погулять не хочешь? — спрашиваю. — До зоосада, а? Если я тебе сегодня разрешу в школу не ходить, а пойти гулять, ты фигней этой маяться не будешь?

Она не ответила, поэтому я опять:

— Если я тебе дам прогулять сегодня, и мы пройдемся, ты кончишь фигней маяться? И завтра, как нормальная, в школу пойдешь?

— Может, пойду, а может, и нет, — говорит. А потом как рванет через дорогу, даже не посмотрела, машины там или как. Совсем чеканутая иногда.