Пение птиц в положении лёжа

Зачем? Зачем такое настойчивое напоминание о себе человека, который навсегда ушёл из моей жизни, да и места особого не занимал? Пришелец из параллельного мира? Намёк на умерший и неосуществлённый сюжет?

Другого двойника встретила на Валдае, в мужском монастыре. Так плохо, как тогда, мне никогда не было. Разве что в подростковом возрасте. Когда мир земной истончается, истончается, как дневное небо зимой, выдающее эфемерность голубого небесного одеяла, сквозь которое просвечивают луна и звёзды. Кисея телесного мира становится совсем прозрачной. Кровь стынет в жилах от ужаса, от замогильного дыхания, от сознания хрупкости живого мира, который могут в любой миг отобрать…

И вдруг, во мраке духовном и скрежете зубовном, — входят пять-шесть монахов, и среди них — Сергей. Да, он. Его рост. Его волосы, с лёгкими нитками седины (они должны быть у него сейчас, пять лет спустя). Глаза опущены долу. Не поднимает их.

Шла служба. Он, в строю монахов, сложно передвигался во время службы. Я стояла из робости на одном месте, но сильно потрясённая тем, что вот, ехала, ехала, ехала — для того, чтобы за сотни километров, на острове, встретиться с ним. С тем, которого навязчиво подсунула судьба. Хотя такого не просила. Пыталась избежать не по плечам подарка. А он и тут настиг.

Он глаз не поднимал. Живо стала жестикулировать, гипнотизировать взглядом, вертелась следом за ним, отворачивалась от икон к нему, на 180 градусов. Поднял глаза. Его ресницы. Его голубизна с прозеленью. Его родинки на щеке. Его пальцы. Повернулся другой стороной лица. Нет. Не он. Точно. Не он — у него не было асимметрии лица.

А я-то так распереживалась. Растрогалась. Обрадовалась чуду. Нашёл себя! Боже, как прекрасно! Смирился… Укротил мятущийся дух. Преодолел. Оказался сильным. Настоящим мужчиной. Будет молиться за нас. В келью к нему. Задушёвный разговор. Слёзы, которые не сдержать.

Не вышло. Вспомнила о нём из-за двойника, когда совсем забыла и думать. Помолилась за него. Двойник напомнил и вызвал бурю чувств вокруг того, что могло бы быть прекрасного и чудесного, но не произошло.

С одноклассницей зашли к однокласснику, благо жил возле Невского. В старших классах его одолевали дамы из журнала мод. Мог бы демонстрировать одежду в журналах. Или сниматься в кино. Киногеничный. Красивая улыбка красивого мужчины.

Поговорили о том о сём. Стали уходить. Подруга выходила первой. Я — второй. В дверях взял за руку. Сказал: «Останься». Внутри пламенел костёр. Сильно пламенел. Я чувствовала своё тайное происхождение из огненного мира. Он не был бесчувственным. Всё уловил. Взял за плечо: «Останься». Говорил, улыбаясь своей фирменной улыбкой, что-то дурашливое и иронизирующее над самим собой, чтобы не быть чересчур правильным и картинным.

У девушек свои принципы. Почему они говорят «нет», когда всё внутри говорит «да»? Почему хотят казаться из другого мира, которого, по большому счёту, и нет. Есть этот, реальный. И наоборот… Никто не знает. Только ангел-хранитель. Или дьявол-мешатель.

Ушла. Мало было у меня таких ночей, как тогда. Хотела Костю. Думала о Косте. Чуть с ума не сошла. Потом и думать забыла. Если бы проявил напористость, позвонил, преодолел робость перед моими мифами.

Потом была встреча с одноклассниками. Сказал ехидно, что знает обо мне многое. Больше, чем надо, знает.

Вскоре прошёл слух — Костя перенёс операцию на мозге. Частично парализован. Не женился. Детей нет.

Потом опять была встреча одноклассников. У него на квартире. Та же мебель. Те же мишки в сосновом бору, в тяжёлой золочёной раме. Но Костя — другой. Седой Костя. Хотя фигура и лицо — те же. Я в голубой кудрявой шубе. Белой чайкой в стаде голубей. Птица иного полёта. Подпольного полёта. Как была белой вороной, так и осталась. Я побаиваюсь их. Они меня. Приблудившегося колибри.

Костя сидит напротив. Молча смотрит. По сравнению с другими — мало изменилась. Несмотря на двух детей. Нечего на меня так смотреть.

Стала уходить. Взял за руку. Молча обнял, поцеловал в губы. Долгий, долгий, очень выразительный поцелуй. Вложил в него всё, что было пережито и не состоялось. Ничего друг другу не сказали. Я ушла. Опять не спала всю ночь. Теперь от слёз.

Володя, в последние годы своей жизни, не избегал темы об Обломове, обломовщине, диване. Излюбленные темы русского человека. Говорил близким: «Похороните меня в моём диване. Это будет мой постмодернистский гроб».

Был недалёк от подстерегавшей его истины. На нём, родном, его и зарезали, как неловкий мясник режет свинью. Дело рук какого-то инфернального выкормыша, испарившегося в ночном петербургском тумане.

Но похоронить в диване постеснялись. Не выполнили волю покойного. Лишили исчезающую и распадающуюся его биографию яркого последнего мазка. Да и хоронить некому было. Последняя жена на похороны не пришла. Диван выбросила на помойку ещё до того, как его хозяин был предан земле. Возможная улика и возможный постмодернистский памятник. Предмет лени, недеяния, смерти творчества и его же зарождения, смерти жизни и её же зарождения — в пятнах сокровенного, эшафот и Голгофа…

Предпоследняя жена, самая длительная и основная в его жизни, формального доступа к покойному не имела. Прошло полгода. Приходит навестить могилку — а там кто-то крест поставил. Хороший. Деревянный. Кто поставил — неясно. Но точно известно, что не последняя жена. Если бы постмодернистская энергия бурлила бы и кипела всерьёз, а не так, по-петербургски, сквозь полусон и полузёв, могло бы быть и дальнейшее продолжение. Каждый из скорбящих друзей поставил бы свой памятник яркому постмодернисту. Кресты, обелиски, скульптуры, художественные объекты — все возможные знаки любви и почтения от разношёрстного его окружения, от людей, которые и на похоронах разделились на кучки и группки, некоторые передрались некрасиво. Постмодернистская бесхозная могила, принадлежащая всем.

Выяснилось: крест поставила самая богатая из любивших его женщин. Материализовавшаяся любовь.

Другой постмодернист, танатолог, был безвременно и жестоко похищен предметом своих философских исследований. Незадолго до этого похоронил себя на виртуальном кладбище. Там же и опубликовал себе эпитафию. Реальная его смерть потрясла его виртуальных соседей. На поминках молчаливое раздумье преобладало.

Постмодернистское ироническое веселье не всеобъемлюще. Есть и для него зоны «табу».

В той семье умели и любили устраивать перформансы и хеппенинги ещё тогда, когда мало кто этим занимался, а если занимался, то не знал, как это называется и имеет ли это художественную ценность.

В тот день Володя поджигал куколок своей жены. Поджигал и бросал в форточку. На снег. Они, из тряпочек, давали ужасный смрадный дым. Лена подбегала, подпрыгивала, отбирала куколок. Он, чтобы лучше горели, бензином их. Какие звуки, стуки, крики и выражения при этом раздавались — легко представить.

Приехала милиция: «Здравствуйте, товарищи! Что у вас за шум? Поступили жалобы от соседей…»

Не успели сбавить пары и мирно побеседовать с милицией, причём милиционеры разделились на две бригады — одна выслушивала мужа, другая — жену, опять звонок в дверь.

Распахивается — вваливаются пожарники в огнеупорных комбинезонах, сапожищах, перчатках, тянут за собой кишку, сшибающую всё на своём пути — все милые мелочи художественного быта. Заливают тлеющих куколок на полу. Поливают задымлённый двор. Понятно. Соседи вызвали.

Не успели пожать честную чёрную руку пожарников — звонок в дверь. Дверь распахивается, врываются омоновцы в масках и с автоматами наперевес. Разбегаются по всей квартире: налево — к жене, направо — к мужу. Оббегают все закоулки, заглядывают под ставшие вскоре постмодернистскими диваны. Никого не нашли. Милиционеры, пожарники и два мелких разнополых художника стоят по стойке смирно у стены, широко расставив ноги и подняв руки за голову.